Отец Нифонт
Шрифт:
— Как же я могу умирающему отказать, — задумчиво ответил Нифонт. — Собери все, что нужно.
— Ну и хорошо, батюшка, особенно хорошо, что вы в лавку еще не успели сходить.
— Да, хорошо, — не обиделся священник.
Через полчаса отец Нифонт был на другом конце города, в старом, еще прошлого века постройки, особняке. В доме было тихо и прохладно. Челядь и близкие смотрели на отца Нифонта с нескрываемым интересом, но молчали. Говорила только жена генерала, встретившая его в гостиной. Статная, уверенная в себе женщина, она почти нагло — внимательно и неторопливо — изучила
— Ежели считаете недостойным, тут недалеко — отец Владимир. Очень достойный человек.
— Отец Владимир вас и рекомендовал. Так вы сегодня трезвый, — словно сама себя убеждала в чем-то.
— Я, с вашего позволения, не каждый день пьяный. И с утра вообще не пью.
— Хорошо-хорошо, — немного смутилась хозяйка. — Простите меня, я не знаю, почему он просил привести именно вас. Пойдемте.
В спальне на кровати лежал седой и бледный мужчина с закрытыми глазами. Только сбивчивое дыхание выдавало в нем присутствие жизни. Укрыт он был военной шинелью. Именно она почему-то более всего удивила и привлекла внимание отца Нифонта. Он даже не заметил, как генерал открыл глаза.
— Император Николай Первый умирал под шинелью, — негромко сказал генерал, — как солдат.
— Что-нибудь нужно, Миша? — спросила жена.
— Всем выйти, оставьте нас с батюшкой, и двери запри. Запри, милая...
— Доктор должен вот-вот быть, — несмело напомнила жена.
— Ничего, подождет. Может, успеет. Что толку тело латать, когда душа на выданье.
Жена послушно ушла, заперев за собой дверь. Генерал показал глазами отцу Нифонту на стул рядом с кроватью.
— Простите, батюшка, встать не в силах.
— Ничего.
— Сначала я у вас спрошу, только не обижайтесь...
— Да, я именно тот священник, который... одержим пиянством, — упредил отец Нифонт.
— У вас было горе?
— Да, но это повод для молитвы, а не для, сами понимаете.
— Скажите, когда вы пьете, вы предаете Христа?
— Да, — твердо ответил отец Нифонт.
— И все равно рассчитываете на прощение?
— Если бы не рассчитывал, не смог бы возвращаться в жизнь. Полагаюсь на милосердие Божие.
— Теперь я готов исповедоваться... Мой грех против Бога — это грех против Его Помазанника. Я предал Одного, значит — предал Другого. Я, как и многие генералы, по призыву начальника штаба подписался под общим подлым, трусливым, гадким требованием отречения государя-императора... И вот — наказан уже при жизни. Я предал Государя, предал Бога, солдаты предали меня...
Генерал говорил долго, Нифонт ловил себя на мысли, что боится — кающемуся не хватит сил, видно было, что тот собирает последнюю волю. Казалось, он вспомнил каждого своего подчиненного до последнего рядового, которому сказал худое слово. И когда он, обливаясь потом в полном бессилии завершил исповедь молитвою, отец Нифонт сидел молча пораженный, перед ним будто бы прошла история России за последние полвека.
— Простите, батюшка, — прошептал генерал, напоминая о себе, — заплакать — не могу себе позволить. Я — воин.
Нифонт накрыл его голову епитрахилью и произнес разрешительную:
— Господь и Бог
На слове «недостойный» Нифонт запнулся...
Сентябрь 1919 г.
И теперь, глядя в лица цвета русской армии, Нифонт содрогнулся сердцем. Вот они — подчиненные генерала. Теперь — их очередь. Мученический венец — возможность искупления.
— Все ли из вас готовы к смерти? — неожиданно громким голосом спросил священник. Так, что все встрепенулись.
— Умирать — это наш долг, — сказал совсем юный юнкер.
Говорить после этого юнца еще что-то было нелепо, возражать ему — подло. Нифонт еще раз прошелся взглядом по изнуренным лицам и почти приказал:
— Мне нужен свободный угол и немного пространства. Я буду принимать исповедь. Подзывать к себе буду сам, кого посчитаю нужным. Кто не пожелает, его воля.
Офицеры послушно освободили дальний от двери угол камеры. Нифонт, прежде чем направиться туда через общую толчею, вдруг почувствовал — словно укол в сердце. Причем укол этот он ощутил, когда еще раз шел взглядом по лицам, когда встретился глазами с тем, кого все называли полковником. Пройдя на освобожденный пятачок, первым позвал полковника. Тот вдруг угадал предвидение священника и, подымаясь, сказал:
— Господа, никому из тех, кого зовет батюшка, не советую отказываться. Впрочем, воля ваша.
Успел только отец Нифонт произнести над полковником разрешительную молитву, дверь в камеру со скрипом открылась, и бравый красноармеец нагло крикнул:
— Полковник Козин, ходь сюда!
Уже на выходе полковник повернулся лицом к узникам, склонил голову и попросил:
— Благословите, батюшка, — а потом ко всем: — Честь имею, господа.
— Шагай, благородие, твою мать! — выругался красноармеец.
Дверь закрылась. Минуту в камере висела тишина. Нарушил ее седой мужчина в гражданской одежде.
— Ну, если по званиям, значит — моя очередь. Подполковник Аксенов, — представился он тем, кто его не знал.
— Нет, — уверенно остановил его отец Нифонт, — сейчас вы, если желаете, — позвал он поручика, который еще недавно курил.
Вот и сейчас он достал последнюю папиросу, но прикурить ее не успел.
— Я? А я вот покурить хотел. Чудом ведь не отобрали.
— Решайте сами, — не настаивал Нифонт.
— Покурите у стены, — горько рассудил подполковник, — а священника там точно не будет. Так что, действительно, решайте поручик.
Поручик сунул сначала папиросу за ухо, потом переложил в карман кителя, застегнулся на все пуговицы, будто собирался на военный доклад, а не на исповедь.
— Иду, батюшка...
Поручика позвали следующим. Полковник не вернулся. И далее отец Нифонт безошибочно определял, кто будет следующим, и дверь камеры отворялась, как заговоренная, когда исповедь очередного узника была уже кончена. В конце концов в камере остались только молодой юнкер и отец Нифонт.