Шрифт:
Сергей Сергеевич Козлов
ОТЕЦ НИФОНТ
(В основе повествования— реальные события)
повесть
Сентябрь 1919 г.
По городу ползли тревожные сумерки. В арке проходного двора, привалившись спиной к облупившейся грязной стене, спал священник в полном облачении. Будто притомился после службы, присел отдохнуть и уснул. Он так сливался со стеной, что был почти
— Стефанцов, по последнему адресу, Волокитин, черный ход перекрой! — скомандовал он с легким акцентом, и солдаты послушно ринулись в арку.
Там один из них запнулся за ноги батюшки.
— Тудыть твою!.. — крикнул, падая, красноармеец. — Тут кто-то есть! Товарищ Лепсе!
— Кто еще?
— О! Вроде, поп! — ответил другой боец. — Мертвый, что ли?
— Какой еще поп? — товарищ Лепсе сделал шаг в арку, покачивая в руке «маузером», но войти не решился.
— Не мертвый, а пьяный вусмерть! — разобрался тот, который упал. — Сивухой несет!
— Поп? — переспросил товарищ Лепсе. — Пьяный? Комендантский час, а он... Может, он с ними, тормоши-ка его, — и нетерпеливо: — Да как следует!
— Мычит!
— Живой стало быть...
— А ну, дай-ка я его...
Священник пытался рассмотреть восставшие из мрака фигуры. По всей видимости, это ему никак не удавалось. Но вот он попробовал подняться, и осеняя пространство наперсным крестом, неожиданно громким баритоном воскликнул:
— Изыдите, дети сатанинские! Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!..
— О! Ты смотри, как он нас.
— Мартын, окрести его прикладом, чтоб хайло свое закрыл...
Коротким и точным ударом приклада священника снова сбили с ног, тут уже подоспел товарищ Лепсе.
— Ну, чего тут?
— Да... Поп пьяный... Ругается еще...
— Анафемствует...
— А, может, придуряется? Тут как раз конспиративная квартира Национального центра. Может, он панам офицерам прислуживает? Или контрреволюцию их благословлял? — товарищ Лепсе наклонился пониже, пытаясь рассмотреть лицо священника: — О! Воняет как! Пьяный-то точно, но что он тут делал?
— Да я, товарищ Лепсе, на Пресне его скока раз видел. Он к рабочим ходит, требы совершает. А пьян всегда. Точно-точно — всегда.
— К рабочим, говоришь, ходит? Может, агитирует? Деникин идет на Москву, а он, значит, на Пресню ходит. А ну, в машину его, к остальным. Да свяжите!..
— Зачем вязать-то, товарищ Лепсе? Он и так — ни рукой, ни ногой...
— Что т-ты рассуждать вздумал, Стефанцов, вяжи, я говорю...
— Да поп он обычный. Пьяный только.
— Да, он обычный поп, а значит — обычный контрреволюционер. Черносотенец еще. Ну? Может, кому-тто, — он так и отчеканил это двойное «тэ», — из вас тоже не нравится красный т-террор?
Солдаты, далее уже не рассуждая, связали бесчувственные руки священника, которого в округе знали под именем отца Нифонта. Когда его волокли к «фиату», он начал приходить в себя и снова застонал:
— О-о... За грехи мои тяжкие... Бесы! Куда меня?!
— В машину, там разберемся, — то ли священнику, то ли самому себе сказал Лепсе.
20 декабря 1908 г.
Десять лет вымаливали отец Нифонт и матушка Ольга ребеночка. Нет бы — смириться, жить, как Господь дает, но каждый день молили Христа и Богородицу.
Матушка была отцу Нифонту первой помощницей. А уж красавица была и умница... Вроде как и женились-то по расчету. Он из семьи священника, она из семьи священника, родители встретились, познакомили. А как увидел Нифонт Оленьку, так и сердце ёкнуло. Еще на мысли себя поймал: «Страсть, грех...», но матушка потом ему своей чистотой и скромностью с этой страстью бороться помогала. Жили — душа в душу, как одно целое. Нифонт все шутил: «Верно ты, Оленька, мое ребро, только вросла в самое сердце». Только вот детей не было. Не давал Господь — значит, полагать надо было и понимать, что Он знает, почему не дает. Матушка все с чужими чадами возилась, по приютам много ходила, уже подумывали сирот себе взять.
Вымолили...
Ушла матушка к Христу, которого до слез любила. Бывало читает Евангелие и плачет, плачет. Тихо так, да жалуется Нифонту, что слезы читать мешают. А батюшка даже заплакать не смог, просто сердце оборвалось, когда еще не наступившим утром ему сказали, что ушла матушка... И Варенька — дочка, едва мир успела увидеть — улетела некрещеная. Что-то там лопотали доктора, что-то объясняли, а сердце, как упало, так и осталось ниже земли. Нет, не роптал Нифонт, просто не нашел в себе сил пережить, перемолить горе. Уже днем вышел из храма, упал на снег, а слезы стоят в горле, не идут наружу, только лицо горит и в груди ломит. Староста его поднял, в каморку свою завел, рюмку налил: не простудился бы, батюшка. И уж потом только рассказал, что из Петербурга пришло другое печальное известие: почил в Бозе всероссийский батюшка отец Иоанн.
— Может, — говорит, — он за руки матушку Ольгу и доченьку вашу через все мытарства проведет. Великий молитвенник ведь. Мы тут все думали, что это он Россию от беспорядков и революции вымолил... Выпей еще, батюшка, легче хоть мало-мало будет.
И батюшка выпил...
1909 г.
Эх, так и запил батюшка с горя. Запил и сам не заметил как. Где крестины, где отпевать — везде нальют. Сначала, вроде, на ногах держался, а потом и падать начал, где ни попадя. Уж и сам Владыка его корил, и наказывали, но от лона Церкви не отсекали, от служения не отрешали, ибо, как это ни удивительно, паства отца Нифонта любила, алтарники с ним на службах плакали, даже заступались за него перед церковным начальством. Да и литургию отец Нифонт служил всегда трезвым, из последних сил, обливаясь потом и слезами, но трезвый. А вот к вечеру...
Жалованье батюшка раздавал без жалости. А за бутылкой шел подчас просить в долг в магазин или в лавку. В иной давали в долг, в иной давали, махнув рукой: хочешь пить — пей; в иной — стыдили и отправляли восвояси. Но как бы там ни было, а водка всегда находилась или всегда находился тот, кто ее приносил. Самое обидное было, когда едва бредущего в сумерках домой отца Нифонта окружали дети и галдели наперебой:
— Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
— Да, ребятушки, — соглашался со слезами на глазах Нифонт. Только нет вот матушки Ольги, она бы вас леденцами угостила, — вспоминал он.