Отец Нифонт
Шрифт:
— Поп по улице идет, черт ему еще нальет! — отвечала детвора.
— Да, ребятушки, — всхлипывал Нифонт и торопился уйти восвояси, а вслед ему летело: «старый, лысый, пьяный поп», хотя по отношению к отцу Нифонту верным было только последнее. Ни старым, ни лысым он не был, хоть и осунулся, хоть и мешки под глазами.
Посреди ночи он иногда вставал, томимый похмельем, тянулся сначала к воде, потом к бутылке с вином, но неизменно падал на колени перед образом Спасителя и, не смея поднять глаз, шептал:
— Господи, милостив буди мне грешному... Прости меня окаянного... Скажи Олюшке, что сам я не ожидал... Помоги мне, Господи,
И так день ото дня, ночь от ночи. Иногда ему казалось, что уже не сможет он утром выйти в храм, вот уже и руки стало потрясывать мелким бесом, но Господь каждое утро подавал ему сил — ровно столько, чтобы отслужить, и совершал он даже требы, но к вечеру всегда был пьян. Просветления наступали у него на Великий и Филиппов пост, когда он прокусывал себе губы до крови, бился по ночам в горячке, обливаясь потом, и ему казалось, что тело его сейчас же разорвут ненасытные бесы на части, и вытечет пугливая душа гнилым ручейком, и стыд заполнял все окружающее пространство. И тогда звал он Оленьку, звал, будучи абсолютно уверенным, что она слышит его, и порой мнилось ему, что она стоит где-то рядом, вот-вот вытрет липкий пот с его тела, поправит слежавшуюся вонючую подушку, положит ладони на лоб, и он сам же гнал от себя это чувство, даже в таком состоянии опасаясь быть прельщенным.
Могло пройти полгода или больше, прежде чем Нифонт по той или иной причине снова выпивал спиртное. И уже буквально через неделю неслось за ним по улице:
— Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
Или приказчик какой, попыхивая папиросой у лавки:
— Хорош батюшка! Никак четвертиной причастился...
Или какая-нибудь дама, искажая лицо гримасой презрения:
— Фи, какая мерзость, а еще святоша!
— Оленька моя так бы никогда не сказала, — шептал самому себе отец Нифонт.
Наконец послал Бог спасительную мысль: в монастырь надо уходить. Сразу надо было. Но тут в стране стало происходить что-то невообразимое. Не то ли, о чем предупреждал батюшка Иоанн Кронштадтский?
Сентябрь 1919 г.
— Господа, смотрите, кого к нам бросили! Священник!
— Батюшка, вы живы?
— Он жив?
— Неужели избили до такой степени, ироды?!
— Били-то били, но, по-моему, он пьян.
— Надо его уложить, господа.
— Здесь сидеть негде...
— Поручик, прекратите курить, мы тут все задохнемся!
— Для чего беречь здоровье, господин полковник? Впрочем, простите, полагаю папиросы у меня скоро кончатся — и я не буду никому докучать. Но уж позвольте мне докурить.
— Да курите, поручик, это нервы...
— Попа-то за что сюда?
— Господа, не тот ли это, коего на Пресне частенько пьяным можно увидеть?
— Видать, пролетариат исповедоваться будет Карлу Марксу.
— Оставьте, господа, он такой же узник, как и мы. И, скорее всего, невинный. Лучше подумайте о том, что сегодняшнюю ночь многие из нас не переживут.
В камере зависло молчание. И сквозь это молчание отец Нифонт возвращался в сознание. Открыв глаза, он сразу понял, где он. Люди в военных кителях, хоть и без погон, или одетые в гражданское — все равно в них угадывались офицеры.
— Господи, — прохрипел он, вставая на колени, — Господи! Благодарю Тебя, что
Арестованные изумленно молчали. Отец же Нифонт, обретая вдруг силу и голос, продолжил записанной когда-то молитвой батюшки Иоанна Кронштадтского:
— Слава Тебе, Вседержащий Царю, что Ты не оставляешь меня во тьме диавольской, но присно посылаешь свет Твой во тьму мою. Ты Светильник мой, Господи, и просветиши тьму мою. Владыко мой, Господи Иисусе Христе! Мой скорый, пребыстрый, непостыждающий Заступниче! Благодарю Тебя от всего сердца моего, что Ты внял мне милостиво: когда я в омрачении, тесноте и пламени вражием воззвал к Тебе — пребыстро, державно, благостно избавил меня от врагов моих и даровал сердцу моему пространство, легкость, свет! О, Владыко, как я бедствовал от козней врага, как благовременно явил Ты мне помощь и как явна была Твоя всемогущая помощь! Славлю благость Твою, благопослушливый Владыко, надежда отчаянных; славлю Тебя, что Ты не посрамил лица моего в конец, но милостиво от омрачения и бесчестия адского избавил меня. Как же после этого я могу когда-либо отчаиваться в Твоем услышании и помиловании меня окаянного? Буду, буду всегда призывать сладчайшее имя Твое, Спасителю мой; Ты же, о пренеисчетная Благостыня, якоже всегда, сице и во предняя спасай меня по безмерному благоутробию Твоему, яко имя Тебе — Человеколюбец и Спас!
И широко осенив себя крестом, пал ниц.
Никто из офицеров не спросил, за что священник благодарит Бога. Все и так понимали. Наверное, каждый из них во время молитвы отца Нифонта подумал о том, что появление священника в камере смертников не случайно. Пусть и пьяница, но перед лицом смерти, проявляя неожиданное смирение и силу духа, он позволил им почувствовать сопричастность к Божиему Промышлению о них. Не нарушая злой воли заточивших их и обрекших на смерть, Господь явлением священника среди них давал им надежду и ободрение. И думали об этом даже те, кто еще недавно на фронте забывал или считал ненужным осенять себя крестным знамением.
— Нет ли воды, братья, — поднялся священник. — Я — грешный раб Божий, отец Нифонт.
— Вода здесь роскошь, батюшка, — ответил полковник, который был в камере за старшего, — скорее всего, напоят нас собственной кровью. Говорят, за ночь в Петровском парке до двадцати человек расстреливают. Наша вина лишь в том, что мы кадровые офицеры...
— Господь разберется, в чем наша вина, — тихо сказал отец Нифонт.
Он еще прислушивался к себе, и к удивлению своему и к радости не обнаруживал похмелья, как не обнаруживал и слабости, и плакал в сердце, благодаря Бога за ниспосланные чудесные силы и небывалую бодрость духа.
— Господь разберется, — повторил священник, вспомнив вдруг другого офицера...
Октябрь 1917 г.
— Батюшка, там за вами пришли, говорят, генерал на исповедь зовет, умирает... — алтарник Ришат, в крещении Александр, выглядел озадаченным.
Не менее удивился и отец Нифонт.
— Меня? Пьяницу? Генерал? Я ж, в основном, с рабочими... Ну, с мещанами... А генерал... Меня почему?
— Извозчика прислали. — Алтарник потупился и признался: — Я тоже, батюшка, спросил — почему вас. А они говорят, нужен священник, который... — Он снова замялся. — Тот, что сам оступался, чтобы, значит, мог генерала понять. Другой, мол, не поймет. Так поедете?