Отец
Шрифт:
«В общем, надо знать, где шлепнутся мины, и упасть у места разрыва не как попало, а направленно. А вот тут, — понимал он, — тут понадобятся хладнокровие и мужество, мгновенный и точный расчет. Возможно, даже придется отработать приемы, до автоматизма их довести. Но зато если суметь это все, а? Если суметь! — чуть азартно, даже ликующе взвешивал Матушкин свое неожиданное открытие. — Вот было бы здорово!»
Февральский день короток, а дел еще оставалось немало. Взглянул на часы.
«Ничего, — решил он, — минут пять, десять, не больше. Все равно надо дать солдатам передых». И, когда за ним оба расчета пробились через сугробы к машине, он немножечко даже весело крикнул:
— Взвод! А ну-ка быстрее за мной! В кузов все, в кузов! — и ухватился руками за борт.
— Проворней, проворней, ушкуйнички! — подхватил приказание взводного Голоколосский. — И осторожнее с батогами. Осторожнее! На предохранители их. Проверить! Всем проверить! Не забывать! — и сам первый за взводным, заклинив затвор своего автомата чекой, вскочил на подножку кабины. Вложил как-то по-особому под свои холеные усики, в рот один указательный палец и по-разбойничьи свистнул. — Все, все на ладью!
На них, на этих «ладьях»- старых «зисах» и полуторке, — батарейцы в составе бригады, сперва затыкая собой нежданные бреши, а позже, зимой, когда немцев помалу начали жать, за танками, нередко вместе с пехотой бросаясь со своими колесами и стволами в прорыв, за несколько месяцев обороны и контратак накрутили на спидометрах около двух тысяч километров. Первыми, как и царица полей, врывались на позиции, а то и на базы и склады врага. Тут уж вертись, не зевай. Замешкаешься — все заприходуют команды трофейников. Брали, правда, только самое необходимое: оружие и боеприпасы, бензин, теплые вещи и продовольствие. Углы в тесных кузовах каждого тягача были завалены трофеями. И в той машине, куда взбирались, кроме прочего, стоял и бочонок с густо соленой черной икрой. Икры оставалось на донышке, о бочонке Матушкин велел не болтать. Узнает начальство — сразу лапу наложит. Так же под строгим командирским надзором возили с собой и канистру со спиртом — не русским, не хлебным, а немецким, химическим. Но в иную дорогую минуту и он был донельзя хорош. Фронтовые законные сто граммов на походном сквозном ветру в лютый мороз сгорали в промерзших неполных желудках, и глазом не успеешь моргнуть, не согревая и не пьяня. Матушкин и лишку подливал. Однако только в особых случаях: плеснул всем по холостой гильзе ракетницы, когда на Волге охватили котлом всю армию Паулюса, потом еще, когда сразу после дружного короткого артиллерийского налета бригада сама, без пехоты ворвалась в большую станицу да еще когда в одну метельную ночь на марше батарейцы провалились по пояс в ледяное крошево какой-то протоки. Этим спиртом Матушкин сам растирал Изюмову ноги, спину и грудь. Не хотел его, хворого, пылающего жаром, отдавать в медсанбат.
Словом, обходя, наседая и прорывая, солдаты и впрямь кое в чем вели себя, как «ушкуйнички», и по приказу взводного весело взбирались теперь на «ладью», раскачивали ее, как на волнах. Барабанер схитрил: вскочил на подножку за Голоколосским, взметнулся затем не на борт, как Игорь Герасимович, а на округлое склизкое рыло «зиса», с капота наг крышу кабины, а с нее уже первым спрыгнул в кузов. Брякнули о дно подкованные немецкие сапоги, а о борт автомат, тоже немецкий, трофейный, на коротком, искусственной кожи ремне. Барабанер прижал его к ребрам, ловко, уверенно, лихо, презрев боль в ноге и только скорчив гримасу. И все остальные полезли, бренча не только родными «пэпээсами» и «пэпэша», но и немецким оружием: за поясами у некоторых торчали «парабеллумы» и «вальтеры», сверкая нержавеющей сталью, били иных по ногам офицерские «мессеры» «аллее фюр дойч», в углу кузова стоял торчком «машиненгевер» и к нему алюминиевые коробки с двойным комплектом патронов и железный кованый ящик с ручными гранатами — нашими и немецкими с длинными деревянными ручками, вперемежку. Стояла бочка с резервным, тоже немецким бензином и всевозможный шанцевый инструмент.
Матушкин оглядел всех, не вместившихся в кузов, облепивших скаты, кабину, борта. Изюмов, бледный, поникший, стоял на передаем колесе, навалившись коленями на капот. Казалось, он ничего не воспринимал, был как не свой.
«Нехорошо, — снова, как и тогда, в погребе, кольнуло Евтихия Марковича. Поморщился, цокнул досадливо языком. — Нехорошо. — Еще раз внимательно посмотрел на Изюмова. — Ладно, потом. Сперва решим с этим».
«Пауки» были повсюду вокруг машины, особенно много воронок чернело впереди, перед ней.
— Смотрите, — приподнявшись, встав на коробку с патронами, Матушкин ткнул рукой в «пауков». — Видите? Да вот, вот. Смотрите! Разрывы! — И, экономя минуты, помогая руками, объяснил, что к чему. — Инженер что-то съязвил. Мол, бессмысленны и беспомощны все эти усилия и уроки. Чушь это все, ерунда. Пули, а тем паче осколки — их полет и вообще хаос, нелепица жизни, особенно фронтовой — неуправляемы и бесконтрольны, сильнее всех самых точных предвидений и расчетов. И, как ни падай, хоть вниз головой, кому что написано на роду, тот и получит свое. Откровенно зевнул.
Матушкин метнул в его сторону ледяной пригвождающий взгляд: он тут по крохам, из пустяков стремится слепить хоть какой-то дополнительный шансик на жизнь, а этот… Конечно, не делать ничего, зубоскалить, язвить куда проще, чем что-то придумать. Игорь Герасимович тотчас пригнулся, поспешно задвинулся за тучного Чеверду.
— Ничего себе паучки. Вот бы живые! — шало оглядел их Пацан.
— И на фрицев бы их! Зараза их подери! — понравилось это и Лосеву. — И танков не надо. Побегли бы от их — не догнать! — зареготал. Его поддержали другие.
— Кончай! — оборвал их лейтенант. Все затихли. Дальше слушали молча.
— Вопросы? — закончив, спросил отрывисто, лейтенант.
— Так это что же тогда? Не только с минами, значит? И с гранами так? — косясь чуть виновато на всех, подметил Пацан. — Тоже, выходит, можно? Между осколками. — И вдруг предложил:- Давайте, товарищ лейтенант, а, проверим? Я это… Чесану, значит. Прямо сейчас вот, по снегу. А кто-нито это… значит, гранаточку мне. Проделаем опыт?
Евтихий Маркович скорее догадался, чем понял, что предлагает Пацан, так это было безрассудно и дико — самому умышленно бросаться на смерть, под свою же родную гранату.
— А ты это… Не того? — покрутил Лосев пальцем у лба. — Гляжу я на тебя. Еще с этого… С лета? С солдата того. Чокнутый, что ли, ты? — снова коснулся он пальцем виска. — Какой-то… Пустая жестянка вроде. Сквозняк… Куда занесет. И как тебя земля только носит?
— Носит! Носит! — как и давеча, вдруг взвился Пацан. — И хватит… Хватит меня попрекать! Ну, чего я вам? Чего ты? Чего вы все на меня? — горячо, с тоской воззвал он ко всем, оглядел всех, вскинув к груди кулаки. — Кто-то должен был… Вы же никто!
Ваня Изюмов так и выпялил глаза на Пацана. И Игорь Герасимович. Да и все остальные. И неясно было, сочувствуют они Пацану, поддерживают его или нет.
— А пошли вы все! — обиделся Яшка. — Какой есть, такой есть! Мама таким родила! И… Плевать на все я хотел! А ну-ка! — И, раздвинув толчком стоявших рядом с ним Орешного и Чеверду, вскинул ногу на борт. Раз — и на нем уже. Плюхнулся в снег. Вскочил. И сугробами прочь. — Кидайте, мать вашу!.. А ну, давай-ка, помор! Может, ты прав, лишний я на земле, Кидайте! Двум смертям не бывать!