Отец
Шрифт:
Кузов, ходивший до этого ходуном, на секунду затих.
— Наза-а-ад! — взревел яростно взводный. — Назад! Пацан продолжал продираться сугробами.
— Ах ты!.. Назад!
Пацан обернулся. Застыл. Сел беспомощно в снег.
Когда ему помогли снова взобраться в машину, он, не глядя ни на кого, бурчал что-то невнятное. А лейтенант, все еще возбужденно, недобро косясь на него, старался ему втолковать:
— Граната! — это не мина тебе. У гранаты корпус какой? — сверлил он Яшку глазами. — Слабый, жестянка. У «лимонки» чугунный. Но тоже рвется на сотни осколков. На сотни! Понят дело? Вот так! И не ударный механизм у нее. Вот что главное. А запал. Это все понимают? — спросил, подняв голос, он. — Так что может взорваться и в воздухе. Ишь, герой мне нашелся. Додумался!
— Да истерика, товарищ лейтенант, у него, — вступился Лосев за Яшку. — Совесть заела. Значит, есть.
— Чтобы больше не слышал. Не видел чтобы больше такого! И вы, — обратился к Лосеву, ко всем остальным. — Чтобы мне его больше не трогать. Кто старое помянет, тому… — пригрозил он кулаком. А сам опять покосился на Яшку. «Неужто на самом деле?.. Серьезно? Решился? — И тут же поверил:- Этот да. Этот такой. На минуту бы, а герой! Вот они, сосунки. — Вспомнил Кольку. — Нет, вроде бы сын не такой. Сумел я в нем это… Да и тайга. Она хоть кого… Нет, Колька у меня вроде другой», — утешился Матушкин этой надеждой. Оглядел снова всех. — Значит, так, — остановил он невольно опять взгляд на Яшке. — Услышите мину, не давайте ей шлепнуться сбоку. Сразу задницей к ней. На худой конец, хотя бы башкой. Все в четыре раза надежней. А уж если в башку, то уж сразу, не мучиться.
— Лучше все-таки задницей, — не преминул с удовольствием подчеркнуть инженер. — В худшем случае, что? Еще одна дырка, и только.
Взвод, еще минуту назад удрученный новой Яшкиной выходкой, разом заржал.
— Конча-а-ай! — оборвал смех лейтенант. — А теперь по местам! И закругляйся. И быстрее, быстрее. Кончай огневые! — Взглянул на часы. — Время не ждет! Побыстрее! Полчаса… Ладно, час, и чтобы закончили мне! А я пойду погляжу. С фронта пойду погляжу. Что увижу сейчас, то завтра увидят и немцы. Понят дело? Вот так!
Едва Матушкин выбрался за пределы кладбища, как под ногой что-то брякнуло. Разбросал сапогом сугроб, увидел немецкую каску. Со злобой ударил ее носком сапога, она кувыркнулась. Пока шел от кладбища в чистое поле, наткнулся еще на несколько вражеских касок и сообразил, что шел он в гуще немецких солдатских могил.
«Смотри, не пожелали лежать в голой степи, к нашим притулились. А генерал и вовсе на самом погосте. Да-а, — довольно захлопал, потер ладонями Матушкин, — несладко, чай, на чужбине лежать? А где в земле сладко?»- тут же грустно мелькнуло у Евтихия Марковича.
Надо было как можно дальше отойти от взвода и взглянуть на огневые позиции с той стороны, откуда завтра пойдут на них танки. Выйдя в чистое поле, Матушкин совсем увяз в белой каше. Покрылся испариной, распахнул тулупчик. Почти прополз еще метров сто и только тогда оглянулся на взвод. Что увидит сейчас, то завтра из танков увидят и немцы.
Евтихий Маркович знал, где зарыты в землю оба орудия, пристально вглядывался туда и то заметил их лишь потому, что рядом с ними топтались солдаты. Как и рассчитывал, огневые терялись в неровном рельефе заваленного снегом погоста. Но все-таки, вглядевшись получше, заметил у второго орудия черневшие комья земли, желтые лежалые глыбы льда, а там, где прежде стояла щетинка кустов, было подозрительно выщипано.
«Эх! — досадливо поморщился Матушкин. — Предупреждал же. Так нет, пообломали». Увидел чуть возвышавшийся над бруствером орудийный щит. Опять подосадовал. Значит, придется еще на полштыка подрывать огневые.
Семидесятишестимиллиметровые дивизионки, когда получали их, очень понравились Матушкину. Не чета той первой, единственной на всю батарею «хлопушке», что, надрываясь, тащили по песку мерин, гнедая кобыла и два заезженных жеребца. Почти вдвое мощнее и дальнобойнее. А вот щиты новеньких дивизионок Матушкину не понравились — уж больно они были высоки. «Да, с такими, — сокрушался при получении орудий Евтихий Маркович, — враз пропадешь». Долго терзался: как в бою такую колымагу укрыть? Пока, наконец, в одну из счастливых минут не смекнул: а что если побоку щиты? Даже нет, только верхушки щитов? Главный враг у артиллеристов-истребителей не осколки, не пули, а танки. И двадцать самых высоких щитов не спасут, когда танки своей броней прут на орудия, когда бьют по ним прямой наводкой. А так, без верхнего гребня щита пушки от танков легче укрыть. И, никого не послушав тогда, даже вступив поначалу в конфликт с начальством, Матушкин своего добился: нашел в какой-то технической части автоген, пообрезал пушкам щиты, они стали приземистей.
«И все же торчат, — сжал плотнее губы таежник. — Еще глубже, глубже надо в землю зарыть, стволы надо положить прямо на брустверы. — Вспомнил, что всяко бывает в бою, оглянулся. Нет, поле от взвода уходило не под уклон, а на подъем, кое-где даже холмилось. Значит, под нижним углом стрелять не придется. — Да, можно прямо на брустверы. Подкрасить. Колеса, щиты, хоботы. Подбелить. Известочка есть. Да и снежком… Все, все вокруг надо присыпать снегом».
Матушкин знал: рано ли, поздно, но, когда танки пойдут, взвод они все равно обнаружат. Этого не избежать. Но главное, не дать обнаружить себя еще до стрельбы. Самые точные залпы — это внезапные, первые, и ради них, кровь из носу, всю работу надо проделать. Потом, бешено вырвавшись из стволов, пороховые газы все равно сметут вокруг огневых весь камуфляж. Но это потом. Тогда вся надежда уже на фальшпушки.
А ими охотник остался доволен. Из дореволюционного, чудом уцелевшего склепа еще, должно быть, какой-то дворянской семьи торчало бревно. На наружный его конец солдаты напялили котелок вместо дульного тормоза. Повалили одиноко торчавшую посреди кладбища небольшую колонну, подукрасили под ствол и ее. В пылу боя из танка сойдет за орудие и она. Чуть впереди между пожухлыми кустами тамариска темнела брошенная немцами горная гаубичка, приволокли, использовали и ее. Особенно удачной показалась приморцу четвертая, сооруженная его солдатами «кукла» — из печной обгоревшей железной трубы и листа трухлявой фанеры. За ней из шинели сделали чучело. Все как бы замаскировали кучами снега и ветками.
«Хороша! Ай, молодцы! — порадовался охотник. — И в ста шагах не поймешь. На эту пойдут, клюнут. Это уж точно. И старый лосось на обманку берет».
Полюбовавшись «куклами», Евтихий Маркович даже довольно присвистнул и зашагал по своему следу назад. Когда допыхтел до своих, первым к нему подбежал сержант Нургалиев, коренастенький, по плечо командиру, упругий.
— Товарищ лейт-на-а-ат! — вытянулся он и стал чуть выше. — Первый орудий боим готов! — черные живые глаза узбека так, кажется, и обдавали взводного жаром. И такая в них, в этих, хотя и юных, но уже змеино пронзительных и каленых глазах выражалась готовность на все, столько в нем, как в сжатой стальной пружине, чувствовалось затаенной собранной силы, изворотливой непобедимости, расчетливой уверенности в себе, что, казалось, он только и ждет, когда наконец его пошлют в бой. Пойдет и сломит врага, и победит. И это было главное и самое сильное впечатление от Казбека.
«Вот бес! — восхитился таежник. — Бес! Ну и бес! Какому-то еще фрицу нынче не повезет?» Однако, уняв внезапный восторг, строго сказал:
— Готово, говоришь? А это что? — показал он рукой на темные комья земли. — Замаскировать! Снаряды все в окопчик, в основной погребок. Больше двух-трех ящиков на огневой мне не держать. И поглубже мне еще огневую, поглубже. На штык!
— Эст! — кинул к виску маленькую смуглую ладонь Нургалиев.
— Понят дело? Вот так! — заключил лейтенант и направился к первому орудию.