Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов
Шрифт:
В его глазах, устремленных на столицу, выражалось только нетерпение. В ней он видел всю русскую империю. В ее стенах заключались все его надежды на мир, на уплату военных издержек, на бессмертную славу. Поэтому его взоры с жадностью были прикованы к воротам. Когда же, наконец, откроются эти двери? Когда же увидит он, наконец, депутацию, которая должна явиться, чтобы повергнуть к его стопам город со всем его богатством, населением, с его управлением и наиболее знатным дворянством? Тогда его безрассудно смелое и дерзкое предприятие, счастливо законченное, будет считаться плодом глубоко обдуманного расчета, его неосторожность станет его величием и его победа на Москве-реке, такая неполная, превратится в самое славное из его военных деяний. Таким образом, все, что могло бы повести к его погибели, приведет только к его славе. Этот день должен решить, был ли он величайшим человеком в мире или только самым дерзновенным, словом — создал ли он себе алтарь или вырыл могилу.
Между тем беспокойство начало одолевать его. Он видел уже, что направо и налево Понятовский и принц Евгений подступали к неприятельскому городу. Впереди Мюрат, окруженный своими разведчиками, уже достиг предместий города и все еще не было видно никакой депутации… Время проходило, а Москва оставалась угрюмой, безмолвной и точно вымершей. Беспокойство императора возрастало, и все труднее и труднее было сдерживать нетерпение солдат. Несколько офицеров проникли, наконец, за городскую ограду. Москва была пуста!
Наполеон, отвергший с негодованием это известие, спустился с Поклонной горы и приблизился к Москве-реке у Дорогомиловской заставы. Он остановился, ожидая у входа, но тщетно. Мюрат торопил его: «Ну что ж, — отвечал ему Наполеон, — входите, если они этого хотят!» Но он советовал соблюдать величайшую дисциплину. Он все еще надеялся: «Может быть, эти жители даже не знают порядка сдачи. Ведь, здесь все ново; они для нас, а мы для них!» Но донесения, получаемые одно за другим, все согласовались между собой. Французы, жители Москвы, решились, наконец, выйти из своих убежищ, где они прятались в течение нескольких дней, чтобы избежать народной ярости. Они тоже подтвердили роковое известие. Император призвал Дарю. «Москва пуста! — воскликнул он. — Что за невероятное известие! Надо туда проникнуть. Идите и приведите ко мне бояр!» Наполеон думал, что эти люди, застывшие в своей гордости или парализованные ужасом, сидят неподвижно в своих домах, а он, привыкший к покорности побежденных, должен постараться вызвать их доверие и итти навстречу их просьбам. В самом деле, как можно было поверить, что столько великолепных дворцов, столько блестящих храмов и богатых контор были покинуты своими владельцами, точно те деревушки, через которые он проходил?
Однако Дарю потерпел неудачу. Ни один московский житель не явился. Нигде никого не было видно, не слышно было ни малейшего шума в этом огромном и многолюдном городе. 300 тыс. жителей как будто находились в заколдованном сне. Это было безмолвие пустыни! Однако Наполеон упорствовал и продолжал ждать. Наконец, какой-то офицер, желавший понравиться Наполеону, а, может быть, и уверенный в том, что всякое желание императора должно исполняться, вошел в город, захватил 5–6 бродяг и, понуждая их, повел впереди своей лошади к императору, воображая, что привел делегацию. Но с первых же слов этих людей Наполеон убедился, что перед ним были несчастные поденщики. Только тогда он уже перестал сомневаться в том, что Москва была покинута, к потерял всякую надежду, которую он основывал на ней.
Сегюр, стр. 171–176.
Из записок И. Д. Яку шкива о настроении народа при оставлении Москвы.
Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ попрежнему остался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители при приближении французов удалялись в леса и болота, оставляя свои жилища на сожжение. Не по распоряжению начальства выступило все народонаселение Москвы вместе с армией из древней столицы. По рязанской дороге, направо и налево, поле было покрыто пестрой толпой, и мне теперь еще помнятся слова шедшего около меня солдата: «Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла!». В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле…
Якушкин, стр. 1.
Из воспоминаний А. Е. Егорова о настроении народа в связи с пожаром Москвы.
… В Царицыне дед мой, посоветовавшись с священником, решил, по прибытии сына, отправить семью свою к отцу этого священника в с. Родинки, в 40 верстах от Москвьг по Калужской дороге, имение помещицы Кобылиной. Известно, что вся Москва бежала по Владимирской дороге на Владимир и Нижний, считая это направление более безопасным и обеспеченным от неприятельского преследования. По Калужскому же тракту мало кто спасался. Поэтому и в подводах на этом тракте не было недостатка и царицынские беглецы скоро и благополучно добрались до места назначения, где старик священник, отец царицынского, принял их весьма радушно и кое-как разместил в своем доме. Отсюда отец мой вскоре по прибытии в это село увидел пожар Москвы и живо припоминает поразительную картину этого зрелища.
В конце села на возвышенном месте, у самой околицы, стоял старый сарай, к которому все жители Родинок собирались смотреть на пожар. Картина была полна страшного эффекта, особенно ночью, и навсегда запечатлелась в памяти отца моего. Огромное пространство небосклона было облито яркопурпуровым цветом, составлявшим как бы фон этой картины. По нем крутились и извивались какие-то змеевидные струи светлобелого цвета. Горящие головни различной величины и причудливой формы и раскаленные предметы странного и фантастического вида подымались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными брызгами. Казалось, целое поле необъятной величины усеялось внезапно рядом непрерывных вулканов, извергавших потоки пламени и различные горючие вещества. Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более прихотливого фейерверка, как Москва — это сердце России — объятая пламенем. Все это было видно из Родинок, за 40 верст расстояния, как вблизи: стоило, повидимому, пройти несколько сот сажень и очутиться на месте пожарища.
Впечатление, производимое на сельчан этою картиною, увенчанною к тому же серебристым отблеском зловещей кометы с ее длинным хвостом, было необычайное: женщины плакали навзрыд, мужчины бранили всех — и Бонапарта (так называл народ Наполеона), и русских вождей, говоря: «Как можно было допустить до этого матушку-Москву белокаменную? Зачем наши не дрались на Поклонной горе, не задержали его?. Нехватило войска — позови народ; разве нас мало на Руси?! Все бы пошли: у кого нет ружья, так с топором да с вилами, с чем попало — и грянули бы тучею на злодеев со всех сторон! Солдаты делай свое, а мы — свое, и пошла бы тогда настоящая потеха — живо выпроводили бы супостата!..»
Так выражал свои чувства и рассуждал в горести своей Этот, задетый за живое при виде гибели Москвы и ее святынь, простой народ русский, и глубоко врезались в памяти отца Моего, еще ребенка, эти горячие рассуждения, это неподдельное народное негодование, и он прислушивался к ним с детским разумением, мало что понимая, но веря им от всей души и инстинктивно угадывая их внутреннюю, могучую силу и значение…
Р. Ст., 1882, № 17, стр. 344–345.
Из записок А. А. Шаховского о настроении крестьянства после сдачи Москвы.
… По взятии неприятелем Москвы, тверское ополчение поступило под начальство ген. — адъютанта Винценгероде, отрезанного с своим отрядом от армии и оставшегося на петербургской дороге. Я получил приказание явиться к нему в Подсолнечное, где был встречен моими молодыми приятелями, нынешним гр. Александром Христофоровичем Бенкендорфом и Львом Александровичем Нарышкиным; их бодрая веселость разбудила и мою, а рассказы о действиях и намерениях фельдмаршала, сколько можно было, меня успокоили. После обеда, к которому было прислано с изобилием всякого съестного запаса, садовых, оранжерейных плодов с разных подмосковных, я вышел на церковную площадь и, увидя у колокольни ямскую сходку, столпившуюся около старика, который, уткнув седую бороду о длинную палку, что-то толковал молодежи, а на мой вопрос: «О чем у них идут поговорки?», отвечал: «Да все о матушке-Москве». — «Что же вы думаете?» — «Да вот пока ее матушку супостаты не взяли, так думалось и то, и се, а теперь думать нечего, уж хуже чему быть? Только б батюшка наш государь милосердый, дай бог ему много лег царствовать, не смирился с злодеем, то ему у нас не сдоброватъ! Святая Русь велика, народу многое множество, укажи поголовщину, и мы все шапками замечем, аль своими телами задавим супостата». В это время барон Винценгероде подошел к нам. я ему перевел крестьянские речи, и он, схватив меня, с привычным ему судорожным движением за руку, сказал: «Я только одного желаю, чтоб вельможи думали, как эти крестьяне, и сегодня же напишу к императору их слова. О! Я уверен, что он никак не помирится с Бонапартом, и Россия будет гробом его». После того он показывал мне переписку свою с государем, делавшую им обоим великую честь. Я тогда совершенно уверился, что Россия спасена жертвою Москвы и вспомнил говореиное мне за несколько дней перед тем покойным инженер-генералом Л. Л. Корбонье, что Наполеоново торжество продолжится, пока он будет воевать с армиями, а не с народом.