Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов
Шрифт:
А потому я в необходимости нашелся обвязать себе голову платком, намочив оный уксусом, лечь в постель и не жалеть теплой воды, дабы, сделав испарину, показаться больным. Лицо мое по бескровию вам известно. Оно послужило удостоверением. Мы ожидали ежеминутно присылки, которою и не умедлили. Присланный нашел меня в таковом состоянии. Просьба родителей, жены и представленных восьми человек малолетных детей убедили офицера отрапортовать, что я болен и ехать не могу. Дня через 3 мы узнали, что посылка сего конвоя отменена. Неприятели, как видно, узнав о поражении их корпусов, пришли в приметное движение. Городское правление уже не собиралось, и каждый из русских трепетал о своей участи, о могущих произойти при выходе неистовствах..
По выходе неприятелей, стали вступать российские войска, казаки, гусары и московский эскадрон. Начальник оного г. Гельман, по данному ему предписанию, принял на себя должность временного обер- или просто полицеймейстера. А между тем казаки, объезжая везде по городу, спрашивали у обывателей, не осталось ли в котором доме французов, и, буде где находили, брали пленными. Г. Гельманом поставлен на всех заставах караул, чтоб из города никакового имения и товаров не выпускать, потому что из ближних к Москве селений крестьяне, со вступления французов в Кремль, оставшееся в домах, лавках и гостиных дворах, где бы что ни было, все увозили. Потом г. Гельман, собрав всех, составлявших муниципалитет и полицию, взяв от каждого допрос или показание, обязав подписками о невыезде из Москвы, сделал свободными.
Впоследствии приехал обер-полицеймейстер Ивашкин. Вступя в должность, он приказал собрать всех показанных бывших временными чиновниками и оставил под стражею. Потом прибыл главнокомандующий и донес о сем государю императору, на каковое донесение его и последовало высочайшее повеление, которым утверждена следственная комиссия. Назначены в оную главнокомандующий и сенаторы Модерах и Болотников. По приезде сих последних открыто присутствие, в которое приводимы подсудимые, допрашиваны, рассматривай© существо дела, кто какие исправлял должности или препоручения, а между тем кто какого напред сего поведения был. Собраны повальные обыски, а о купцах, сверх оных, истребовано от дому градского общества сведение, на которое, по предписанию градского головы, собрано было Московское купеческое сословие. Оно приговором своим в честной и похвальной жизни и поведении и меня одобрило. Комиссия, сделав свое заключение, при закрытии своем, многих приказала освободить с роспискою, в том числе и меня, а некоторых оставила под арестом. Сенаторы по таковой же комиссии отправились в Смоленск…
Р. А., 1879, № 9, стр. 49–52.
Из воспоминаний д'Изарна о Москве во время французской оккупации.
Вскоре после сражения при Можайске (при Бородине), мы узнали, что армия (русская) отступает; но тем не менее продолжались уверения, что французы не войдут в Москву, уверения, основанные на предположении (так часто повторявшемся) о вторичном сражении в 10 верстах от Москвы, в позиции, прикрывающей город. Говорили, что в случае отбития этой позиции остается еще защищать город, о чем было объявлено заранее и что подтверждалось раздачею оружия жителям и публичными выговорами тем из них, которые покидали город безо всякой надежды на возвращение.
Весь день 1 сентября я провел в том, что несколько раз ходил пешком в Немецкую слободу. Вечером я рано вернулся домой, измученный усталостью и решившись на следующий день рано утром итти разузнать о приближении французов. 2-го, в 8 часов утра, я вышел из дому и, придя в эту часть города, увидал там множество уезжающих. Передо мной без перерыва тянулась целая вереница карет, дрожек, телег и пешеходов, несущих свои пожитки. Видны были женщины из простого народа, обремененные ношею сверх силы и со вздохами уносившие все до последней вещи своего хозяйства. Это стечение отъезжающих продолжалось от 8 часов почти до 12 и так как вследствие разных причин стало не совсем безопасно выходить на улицу, то жители по большей части сидели дома и со страхом ожидали, что будет дальше. Известно было, что кн. Кутузов проехал по городу в 9 часов утра, в сопровождении нескольких отрядов, но это была не армия. Тишина, которая настала после шумного утра, давала нам досуг обдумать свое положение. Все ждали прохода войск или начала враждебных действий. Из моих окон видно было, как по валу проезжали казаки, а за их лошадьми спокойно следовало несколько отрядов пехоты.
Наконец звуки труб заставили нас обратить внимание на эти отряды: то были французы. Какое смущение овладело нами! Они вошли в город по словесному договору, заключенному у Смоленской заставы одним казацким офицером и начальником французского авангарда, между которыми было условлено, что если французы не будут мешать русским войскам очистить город, то они выйдут оттуда без сопротивления. Во время этих переговоров авангард французской армии мирно подвигался в город, по мере выхода оттуда русской армии, и, если бы несколько выстрелов не дало нам знать, что произошла стычка, мы попали бы в руки французов совершенно незаметно. Отряд французского авангарда, под командою ген. Себастьяни, принадлежавший к корпусу короля Неаполитанского, направился в Кремль. Проходя в ворота Кремля, выходящие к Никольской улице, генерал увидел около двухсот вооруженных граждан, которые собрались толпою в Кремле. Он обратился к какому-то любопытному, находившемуся вместе с ним под воротами, и сказал ему: «Вы говорите по-французски? Подите и скажите этим людям, чтобы они положили оружие, — иначе я велю стрелять по ним». Любопытный, очень смутившись этим поручением (он очень мало знал по-русски), но побуждаемый чувством сострадания, которое его приглашали доказать на деле, отправился к русским с переговорами, чтобы предупредить слишком неравный бой. Несмотря на это, французы, все подвигаясь вперед, были встречены несколькими ружейными выстрелами, на которые они ответили двумя пушечными, но, благодаря переговорщику, сражение остановилось на этом. Русские побросали ружья и мирно разошлись.
Между тем как французы занимали таким образом город, на улицах и в окнах показалось лишь несколько иностранцев; все остальные жители заперлись в домах и никому не отворяли дверей. Такая пустота Москвы действительно имела вид засады, тем более опасной, что все дома предполагались наполненными жителями. Таково было положение дел, когда Бонапарте находился у Смоленской заставы в предместье и ожидал прибытия властей или городского магистрата. Но с 12 до 2 часов никто не являлся. Тогда решили послать одного польского генерала вызвать эту депутацию. Генерал встретился с Виллерсом, и тот водил его в Губернское правление, в Думу, в Полицию, к ген. — губернатору, словом, всюду, где была малейшая надежда встретить какой-нибудь остаток чиновников. Эта-то прискорбная встреча доставила Виллерсу место полицеймейстера. После многих бесполезных поисков польский генерал вернулся к Бонапарте, чтоб донести ему, что в Москве не осталось никого из властей и что город был покинут всеми, исключая некоторых оставшихся там иностранцев. Вследствие этого Бонапарте отсрочил свой въезд. Для его гордости было очень больно, что нельзя было составить газетной статьи о вступлении в столицу России. Может быть, и воспоминание о Смоленске внушало ему некоторые опасения. Во всяком случае он все еще рассчитывал, что к следующему дню жители соберут депутацию или что, по крайней мере, его подданные французы, итальянцы, немцы, явятся к нему от своего имени. Ничего подобного не исполнилось. Бонапарте ночевал перед заставой в доме трактирщика, а во вторник в 2 часа двинулся в Кремль, без барабанов и труб, рассерженный тем, что офицеры его свиты называли дерзостью, беспримерным позором.
В ночь с понедельника 2 сентября на вторник вспыхнул пожар — сначала на Солянке, у ворот Воспитательного дома, но был потушен через несколько часов. В то же время загорелось в городе, в особенности в домах правой стороны улицы, идущей по ту сторону каменного Яузского моста. Уже совсем рассвело, когда эти два пожара начали быстро разгораться; в городе не удалось затушить совсем; Яузский же пожар был окончательно прекращен по приказанию Неаполитанского короля, который поместился в доме Баташева и желал обезопасить себя там.
В среду утром опять вспыхнул огонь в городе, на Покровке в доме кн. Трубецкого и на большой Арбатской улице но всему пути, ведущему к Смоленской заставе. Жители смотрели, как горят их дома, с полным хладнокровием, которое могло быть внушено только верой или фатализмом. Некоторые выносили из домов образа, ставили их перед дверью и уходили, другие, когда их спрашивали, почему они не препятствуют распространению пожара, отговаривались страхом, что французы убьют их, если они будут тушить. Понятно, что при таком настроении жителей только благодаря тишине в воздухе и отсутствию ветра не весь город сразу был охвачен огнем. Французы, с своей стороны, видя нежелание жителей спасать свои собственные дома, не давали себе труда положить этому конец; пожар все более и более разрастался, а в частях города, удаленных от поясарища, говорили о нем так, как в Петербурге стали бы говорить о пожаре в Стокгольме. Так прошел весь вторник и ночь под среду. Французских войск в городе было немного; они почти везде устроили биваки, в особенности около разных застав, где они расположились лагерем; жители, просившие караула для своих домов, получали его без замедления; пока беспорядков еще не было.
В среду утром, к 9 часам, поднялся со страшной силой северный ураган. Вот когда начался большой пожар! Из моих окон видно было, как сперва огонь вспыхнул на той стороне реки, гораздо позади Комиссариата, и потом начал распространяться мало-помалу по направлению ветра; в один час огонь разнесся в десять различных мест, так что все огромное пространство по ту сторону реки, застроенное домами, превратилось в море пламени, волны которого бушевали в воздухе, разнося повсюду опустошение и ужас. В то же время пожар снова вспыхнул в городе, еще с большею силой, чем в первые дни. Особенно там, где были лавки, огонь нашел себе обильную пищу в товарах, которые были заперты там. Это обстоятельство, а также сильная буря, теснота места и множество горевших пунктов города делали всякое противодействие огню невозможным, так что несчастные хозяева спешили только захватить с собою самые ценные вещи и бежать. Вот когда начался грабеж, и все, что уцелело от пламени, попадало в руки солдат.