Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I
Шрифт:
Мания танцев (Дебикура)
Громадное большинство за войну и солидарно с правительством. Оппозиция еще очень слаба и вращается пока в сфере, главным образом, вопросов внешней политики — около несогласий с правительством во взглядах на создавшееся международное положение, на личность и значение Наполеона. Против войны министр юстиции, граф Н. П. Румянцев, будущий канцлер: войну в защиту Австрии он считает несовместимой с интересами России. Самоуверенный тон русской дипломатии находит себе осуждение и у Вигеля, по словам которого гр. Морков в Париже держал себя так, как будто Россия имеет дело не с Францией, а с Польшей. Более резко проявляется оппозиционное настроение у гр. Ростопчина — вельможи павловского царствования, которое, как известно, закончилось сближением России с Францией против Англии. Ростопчин не поклонник Наполеона, но «знает его беспокойную голову»: «в бешенстве» он «столь много может вредного для нас вздумать; мы сможем всегда спасти Англию, а она нас никогда». Россия, по словам Ростопчина, игрушка в руках Англии: Питт, несомненно, затащит в войну сухие державы, «чтобы из них сделать мокрых кур». Сторонники нейтралитета и мира с Францией были, по словам Булгарина, и среди молодежи. Но если одними руководили при этом соображения о политическом равновесии, то другие были против войны с Наполеоном, видя в последнем провозвестника и поборника революционных идей, успевших себе приобрести сторонников и в России. Молодежь, даже во время войны, «явно пьет здоровье Бонапартево». «Времена были необыкновенные, — жалуется Вигель, — грубое свободомыслие, которое при Екатерине допустили разойтись по России, притеснениями Павла получило некоторую сущность и благостью Александра думало утвердиться». (Свободомыслие было подмечено Вигелем даже не в столицах, а в его родной Пензе). Против
Война началась — общество с нетерпением ждет известий с театра войны. Доходящие оттуда слухи или скудны, или тревожны. «Вести военные нас не веселят, — пишет преосвященный Евгений. — С часа на час ожидаем известий о сшибке наших войск с Бонапартием. Газеты иностранные о нас что-то скромничают. Новостей из Питера никаких нет потому, что три недели уже от Государя ни одной бумаги ни в Сенат, ни в Синод не приходило. В Москве матери начинают тревожиться за судьбу детей. Более солидные и влиятельные люди обращаются за справками к главнокомандующему, у которого ежедневно большой съезд». В Английском клубе, по словам Жихарева, постоянный «воскресный базар». Князь Одоевский нарочно нанял себе квартиру против почтамта, чтобы немедленно получать все новости и разносить их по знакомым. К государю, со стороны дворянства и других классов, — самое трогательное внимание, которое вызвало даже благодарственный Высочайший рескрипт на имя главнокомандующего Петербурга, С. К. Вязмитинова, от 24 ноября 1805 г. Но, в конце концов, в отсутствии или тревожном характере известий с театра войны не могло не находить себе новой нити оппозиционное настроение. От осуждения русский дипломатии Ростопчин переходит к нападкам на русских командиров. «Артиллерию Аракчеев так отделал, что в большой армии она уже теперь неподвижна, а часть сожжена в Пулаве, — пишет он. — Войну затеяли — дай Бог хороший конец! На командиров, правду сказать, надеяться трудно: Кутузов, коего немецкие принцы загоняют; Буксгевден — дурак бесчестный, а Беннигсен и Михельсон на все готовы, а своего дела не знают»…
30 ноября 1805 г. Москва была поражена известием об Аустерлице. Впечатление было ошеломляющее. Русские, по словам современников, привыкли к победам: тем тяжелее была для их национального самолюбия весть о поражении. «Москва не в плену, однако ж, Москва уныла, как мрачная осенняя ночь, — пишет Жихарев: — ни одни стихи так не были кстати и не выражали лучше настоящего состояния Москвы, как эти стихи нашего Дмитриева». Подробностей о сражении долго не сообщали. Московскому губернатору Беклешову отдано распоряжение, чтобы рассказчиков унимать; одного из рассказчиков, адъютанта Желтухина, отправили из Москвы в Петербург. «Вестник Европы» еще в январе 1806 г. выражает сомнение насчет исхода Аустерлицкой битвы, приписывая все слухи о поражении французским газетным статьям, не стоящим опровержения. Неизвестность, однако ж, не могла не смениться уверенностью в действительности совершившегося факта. Патриотическому настроению наносится тяжелый удар, который, впрочем, оно все-таки выдерживает. «В течение века оглашаемая победами, Россия, — пишет Вигель, — содрогнулась, но не поколебалась в убеждении о храбрости сынов своих»…
Моды 1803 г. (Московский Меркурий).
К 3 декабря Москва уже действительно повеселела. Купцы снова заговорили, что народу хватит у нас не на одного Бонапарте — «и не нынче, так завтра подавится окаянный». В Английском клубе утешились мыслью, что ведь нельзя же России всегда иметь удачи; находились люди, допускавшие, что поражение даже, может быть, нужно для России по соображениям высшей политики: государь, конечно, знает сам лучше всех, что и для чего делается. Более вдумчивые ищут причин для поражения и находят их частью в действиях немцев, частью в чрезмерной уступчивости государю Кутузова; Наполеону притом помог целый ряд благоприятных обстоятельств — удачный переход французских войск через нейтральные земли Гессен и Аншпах, лукавство Баварии, корыстолюбие вюртембергских министров, задержка русских в Пруссии. «Основанные на всем этом успехи французов должны ли, — спрашивает „Вестник Европы“, — приводить кого-либо в отчаянье? Никак». Отличившемуся во время войны Багратиону устроили торжественный обед в Английском клубе, с пением специально написанной патриотической кантаты. Некоторые молодые люди позволили себе по поводу неудачи осуждать правительство. Главнокомандующий распек их отечески у себя на дому.
Пресбургский мир, по своим условиям, явно предсказывал возможность второй войны. Это сознает и правительство и общество. Вопрос о второй войне, в свою очередь, вызывает к себе различное отношение со стороны лиц, солидарных с правительством, и лиц, настроенных критически. Но и правительственное и оппозиционное настроение получают на этот раз новые оттенки. Как ни легко примирилось русское общество с Аустерлицем, все-таки первая война послужила до некоторой степени уроком. Положение оказалось гораздо более трудным и сложным, чем это представлялось на первый взгляд, требовало к себе более сознательного и обдуманного отношения. В гораздо большей степени, чем раньше, политическая мысль не довольствуется одной оценкой внешних событий и обращается внутрь России, откуда и черпает аргументы в защиту своих мнений. Обнаруживается и еще перемена. Первая война затронула русское национальное чувство; даже оппозиционно настроенные люди нередко теперь стоят за войну; но поднимается вопрос: может ли пойти успешно война при внутренних неурядицах, которые правительство частью допускает, частью прямо вызывает своими мерами? Не следует ли для успеха войны обратиться к внутренним реформам? Критика становится настойчивее и резче — и правительству приходится обратить на нее более серьезное внимание.
«Вестник Европы» — защитник правительственных взглядов. На страницах его мы находим в 1806 г. обстоятельную статью «О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 г. и первых трех месяцев нынешнего» (т. е. 1806 г.). Статья представляет изложение французской брошюры графа де-С., вышедшей в это время и в русском переводе. Цель статьи — доказать необходимость новой войны с точки зрения русских интересов и полную возможность ее успеха. Напрасно утверждают, что коалиции созданы только Англией, в английских интересах. Наполеон сам вызывает войну своей агрессивной политикой, которая необходима ему, как основателю новой династии: «ибо хищник не может иначе утвердиться, как на развалинах». От завоеваний Наполеона в северной Германии и Италии страдают интересы русской торговли. Но дело и не в одних материальных интересах: Франция ставит препятствия русской политике в Зап. Европе, оскорбляет лиц, состоящих под русским покровительством, заключает в тюрьму русских подданных, покушается оспаривать у России политическую важность, приобретенную в знаменитое царствование бессмертной Екатерины. «Существенные силы государств не только в обширности владений, во многолюдстве, в богатстве, но еще в причинах моральных, даже метафизических, которые так же необходимы для его благосостояния, как и предметы, чувствам подлежащие… Честь нации, слава ее оружия, правота ее политики, твердость в намерениях, благодушие Монарха суть также основание могущества, как произведения земли, торговля, жители»… Война с Францией может пойти весьма успешно. Конечно, был Аустерлиц, но нет никакого основания считать Наполеона непобедимым. Русских подвела их союзница — Австрия. Наполеон деятельно готовился к войне, а в Вене «гнездились крамолы, несогласия, беспорядки, нерадения, робость и моральное расстройство». В войсках распространяются ложные умствования, а правительство рассчитывает действовать «на поле, как на вахт-параде, вычисляя препятствия, тогда как надобно было побеждать оные». И не веди себя так дурно Австрия, русские не были бы разбиты при Аустерлице. Самое положение Наполеона — так ли оно прочно? Не зависит ли оно всецело от военной удачи? Но воинственная политика скоро будет не под силу Франции, она совершенно расстроит ее финансы. Из общего обзора создавшегося в Европе положения автор категорически выводит, что Россия не только должна вступить в войну с Францией, но и отнюдь не отчаиваться в ее успехе. Такова, несомненно, правительственная точка зрения, которая, в значительной степени, разделяется и обществом.
Александр I. Из собрания Ровинского (типа Кюхельгена)
Иначе подходят к вопросу о войне представители оппозиции. Война — неизбежное следствие создавшегося положения, ее требует честь России. Но к войне надо готовиться серьезно, и она может пойти благополучно лишь при условии внутреннего благополучия России. А что замечается в этом направлении? «Нет нужды писать тебе об унынии, так сказать, всей России, — читаем мы в письме Ростопчина Тицианову еще в январе 1806 г. — Неудача, измена немцев, неизвестность о прошедшем, сомнение о будущем, а еще больше рекруты другой год и пагубная зима — все преисполнило и дворянство и народ явною печалью. Все молчит, одни лишь министры бранятся в совете и пьют по домам. Господи помилуй! Как я ни люблю свое отечество и как ни разрываюся, смотря на многое, но теперь очень холодно смотрю на то, что бесило; ибо вижу, что, кроме Бога, никто помочь не может. Все рушится, все падает и задавит лишь Россию. Флота нет. В мирное время, год назад, 4 миллионов дохода не достало; в армии генералов и офицеров нет, и в солдатах духу много нерусского. Соли в трех губерниях нет, губернаторов мужики бьют, все крадет. До того дошло, что прокуроров определяют немцев, кои русского языка не знают, а Государь печется об общем благе, и мухе, верно, зла не сделал!» В нападках Ростопчина чувствуется националистическая нота: в доброй половине русских беспорядков виноваты «прокуроры-немцы». Эта националистическая нота еще резче звучит у Ростопчина в его памфлетах и повестях «Мысли вслух с Красного крыльца», «Письме к издателю „Русского Вестника“» и «Ох, французы!» Но интересно, что в ответ на эти националистические выступления появилось у нас оригинальное произведение неизвестного автора «Нужды и горе России в 1807 г.».
Моды 1803 г. (Московский Меркурий)
Памфлет обращен непосредственно к Силе Андреевичу Богатыреву, герою «Мыслей вслух». Автор хвалит Ростопчина за его заботы о России; но заботливость эта направлена несколько не туда, куда нужно; вредны «некрещенные басурманы», но ведь есть и «крещенные». Россия полна беспорядков, и надо бы открыть государю глаза на все это. «Я лет пять держал мельницу и знаю, что коль скоро валовые колеса испортятся, шестерня и жернова разладятся и все пойдет плохо; так-то и тут, на больших глядя и все хоть брось, а Батюшке Государю где за всем приглядеть, ему худого-то не покажут, все шито да крыто, прогневали Господа Бога». «Большие головы» в России или «близорукие неженки, или бездушные мздоимщики». В судах нет никакой правды. За помещичьих крестьян заступаются господа, а казенным ни от кого нет защиты. Исправники и заседатели, вместо помощи народу, «в мутной воде рыбу ловят да наживаются и больше худа делают, чем басурмане». А кто виноват в таком дурном составе должностных лиц? «Кто ж, как не сами баря: богатым служить не хочется, впору зайцев да волков гонять, да в карты играть, да заводы заводить» — так они «на место себя выбирают беспоместных бездушников, записывают за них душ до 5 да земли сколько-нибудь, что будто тутошние дворяне: дела такие судьи не знают, а только набивают карманы». «Кабы я, батюшка Сила Андреевич, — заключает автор, — был на твоем месте, я бы пред надеждою Государем все вывел на свежую воду: написал бы ему такую грамотку, чтоб он погодил на время управляться с некрещенными басурманами, а поуправился бы с крещенными: они внутри больше делают зла, чем французы, от тех хоть оборониться можно, а на этих и разинуть рта не смей; вить и мы люди, терпя терпя и камень треснет»…
М. Ф. Каменский (грав. Осипова)
Вторая война вызвала в обществе мысль о необходимости созыва ополчения, которое и было организовано применительно к проекту Н. Витовтова, представленному государю за два дня до объявления войны. Подразделяя русские вооруженные силы на «войско походное» и внутреннее, т. е. именно ополчение, Витовтов предлагал заменить последним полицию, «под игом которой народ стонет во всем государстве». 30 ноября вышел указ об ополчении, но без передачи последнему полицейских функций. Самая весть об ополчении была встречена — особенно в столицах — сочувственно. «В исходе 1806 г. в недрах России, — пишет С. Н. Глинка, — ходило воззвание о составлении милиции или земских войск к отвращению бури, угрожавшей России. Сильна была скорбь моя, когда на заре жизни я прощался с родным пепелищем, но неизъяснимое чувство взволновало мою душу. В то время отечество для меня было новою мечтой, и воображение мое горело, как чувство юноши, согретое первым пламенем любви». О подобных же возвышенных чувствах при вступлении дворян в ополчение свидетельствует и Вигель. Старые екатерининские генералы, потерявшие значение при Павле, теперь снова находили себе деятельность, как начальники 7 округов, на которые по ополчению была распределена Россия; молодежь увлекалась мундиром, возможностью приобщиться к пользовавшемуся популярностью военному кругу; в московское ополчение охотно поступали в том расчете, что сюда не доберется неприятель. Щедро посыпались пожертвования, при чем патриотическое чувство поддерживалось и приказом государя — публиковать имена жертвователей в «С.-Петербургском Журнале» и «Московских Ведомостях», с занесением этих имен и в дворянские книги. Пожертвования очень разнообразны и по размерам, и по содержанию. Известный в то время благотворитель, ротмистр Володимиров жертвует 105.000 р. и 10 пушек (за что и получил Высочайший рескрипт и орден Владимира 4-й степени); с другой стороны, титулярный советник Федоров уделяет ежемесячно из своего жалованья по 5 р. Знатные дамы жертвуют бриллиантовые украшения; жертвуют городские общества, иерархи, монастыри; пожертвования ниже рубля встречаются редко, хотя жертвовало немало и бедноты, среди которой были и сами ратники. В речах предводителей дворянства по поводу ополчения слышатся самые патриотические ноты, полное довольство существующим строем. «В ограде благодетельного правления, — говорит орловский предводитель, — мудростью Предержащей власти устроенного, мы безмятежно наслаждаемся жизнью и имуществом; но когда завистливый враг дерзает посягать на потрясение священной ограды сей, тогда жизнь и имущество наше не должны ли принесены быть в жертву для низложения святотатственного его покушения?» Мысль о том, что нападение Наполеона грозит внутреннему спокойствию России, настоятельно подчеркивается и правительством — в разъясняющих манифесте 30 ноября, Высочайшей инструкции и секретном циркуляре графа Кочубея на имя петербургского губернатора от 4 и от 17 декабря 1806 г. «Цель сего вооружения есть, — читаем мы в инструкции, — иметь в готовности сильный отпор против такого неприятеля, который прибег, пользуясь своим счастием, действовать не одною силою оружия, но и всеми способами обольщения черни, который, врываясь в пределы воюющих с ним держав, всегда старается прежде всего испровергать всякое повиновение внутренней власти, возбуждать поселян против законных их владельцев, уничтожать всякое помещичье право, истреблять дворянство и, подрывая коренные основания государства, похищать законное достояние и собственность прежних владельцев». Сочувственно встреченная и надлежащим образом разъясненная, мысль об ополчении далеко не оказалась, однако же, практичной при проведении ее в жизнь. От 31 губернии должно было поступить 612.000 ратников; масса эта могла до известной степени произвести впечатление на врагов России, но на вооружение ее не хватало оружия. Согласно инструкции, крестьян, записанных в ополчение, нельзя было употреблять на посылки, удаляющие их на несколько дней от места жительства, но это было неудобно для помещичьего хозяйства. В порыве патриотического великодушия дворянство некоторых губерний сделало постановление о сборах на вспомоществование тем дворянам-ополченцам, которые не могли служить из собственных средств; но мелкопоместных дворян было очень много, и постановление о вспомоществовании сильно тяготило более зажиточных. Положение ополченцев-крестьян оказывалось тяжелым в том отношении, что, кроме помещиков в селах владельческих и обычных властей в селах казенных, над ними становилась еще новая власть в лице сотенных командиров и других начальников к ополчению; этой последней власти, по инструкции, крестьяне должны были быть послушны, «никак не разрывая между тем тех отношений, в коих они, как крестьяне, по селениям их состоят». Прибегая к помощи народной массы, правительство в то же время не могло вполне доверять ей, в виду постоянных крестьянских волнений. Оружия крестьяне отнюдь не должны были иметь в домах, но единственно в «сборных местах», где оно и выдавалось на время учения; самое обучение должно было состоять «в одних первоначальных и необходимых правилах воинского дела». Крестьяне не понимали цели ополчения и неохотно шли в него. С. Н. Глинка, по дороге из Петербурга в Москву, заметил близ Твери какое-то волнение: крестьяне останавливают проезжих и спрашивают, что такое милиция?
В одном селении за Тверью «крестьяне как будто в английской матросской схватке ловили друг друга, и рука сильного связывала и закручивала руки слабого, для отдачи, как они говорили, в „милиц“». Глинка обратился к крестьянам с речью и, насколько мог, успокоил их… Но ополчение, несмотря на все меры предосторожности, все-таки вызвало по местам волнения. В Новороссии, в связи с организацией милиции, разнесся слух о возобновлении на Дунае Запорожской Сечи: крестьяне взволновались, начались усиленные побеги в Молдавию; целые селения оставляли места жительства и, вооруженною рукою противясь действию земской полиции, прорывались за границу. Впоследствии, в 1808 г. произошел бунт в 3-ей бригаде Киевской милиции, и по расследованию оказалось, что сами помещики, для привлечения крестьян в милицию, наобещали им от правительства наград, которые народ, по собственному усмотрению, понял, как освобождение от военной службы и крепостного права. Вмешательство чиновников в помещичью жизнь по поводу ополчения служило источником злоупотреблений. Принимая в расчет эти злоупотребления, сам граф Кочубей в письме к герцогу Ришелье от 2 февраля 1807 г. должен был признать, что для дворянства, несомненно, был бы предпочтительнее дополнительный рекрутский набор, даже при обязанности вооружить и снарядить рекрут на счет владельцев. «Государь! — доносил в январе 1807 г. И. В. Лопухин: — Я жил в Москве, и общий образ мнений известен мне. Весьма коротко знакомы мне люди всех состояний. Нет никого, кроме водимых видами личных выгод или легкомыслием, кто бы не находил учреждение милиции тягостным и могущим расстроить общее хозяйство и мирность поселянской жизни». В циркуляре 9 марта 1807 г. правительство нашло необходимым ограничиться вооружением и движением только третьей части ополчения. Но ропот не прекратился. Внутренние дела настолько запутались, что даже из-за одного этого приходилось подумывать о возможно скором окончании войны…