Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том II
Шрифт:
По словам С. Т. Аксакова, мысль об учреждении «Беседы» родилась и образовалась в первую половину зимы 1811 г. Ее основателями были Державин и Шишков. Укрепление в русском обществе патриотического чувства, при помощи русского языка и словесности, было основной целью нового литературного общества, так как, по словам одного современника, «торжество отечественной словесности должно было предшествовать торжеству веры и отечества». Обстоятельства, по меткому замечанию Вигеля, «чрезвычайно благоприятствовали учреждению и началам „Беседы“». «Мудрено, — говорит тот же современный наблюдатель, — объяснить тогда состояние умов в России и ее столицах. По вкоренившейся привычке не переставали почитать Запад наставником, образцом и кумиром своим; но на нем тихо и явственно собиралась страшная буря, грозящая нам истреблением или порабощением. Вера в природного законного защитника нашего была потеряна, и люди, умеющие размышлять и предвидеть, невольно теснились вокруг знамени, некогда водруженного на Голгофе, и вокруг другого, невидимого еще знамени, на котором читали они уже слово: отечество». На торжественных публичных заседаниях «Беседы», среди шитых мундиров, лент и звезд чиновных старцев, громче всего звучали патриотические речи адмирала Шишкова, выступавшего, еще в самом начале столетия, на защиту древнего российского слога и на борьбу с галломанией.
А. Ф. Лобзин (грав. Масловского)
Ярче всего этот пыл старого адмирала проявился в его «Рассуждении о любви к отечеству», с публичным чтением которого он долгое время не решался выступать на собраниях «Беседы», боясь немилости и гнева государя. Возвращаясь к своей излюбленной теме, Шишков в этом «Рассуждении» обрушивается на отрицательные стороны воспитания того времени. «Воспитание, — доказывает он, — должно быть отечественное, а не чужеземное. Ученый чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках, но не может вложить в душу нашу огня народной гордости, огня
Если высокий литературный пафос и тяжеловесный славяно-русский язык господствовали в обширных залах Державинского дома, где собирались на свои беседы литературные староверы бюрократического Петербурга, то в совершенно иной обстановке развивались консервативные, а нередко даже и реакционные мнения в Твери, под гостеприимными сводами генерал-губернаторского дворца. В салоне вел. кн. Екатерины Павловны, любимой сестры императора Александра, и в кабинете ее супруга, принца Георга Ольденбургского, занимавшего должность тверского генерал-губернатора, можно было встретить самых разнообразных лиц, приобревших себе имя или своей служебной деятельностью, или на почве литературных и научных занятий.
Вел. кн. Екатерина Павловна
Центральное место в своем салоне занимала, бесспорно, сама хозяйка дома, эта «тверская полубогиня», по выражению Карамзина. Любимая внучка императрицы Екатерины, великая княгиня с раннего детства пристрастилась к серьезному чтению и приобрела таким образом многосторонние познания. Она говорила и писала хорошо по-русски, что было большой редкостью для высшего общества конца XVIII в. в России. Она также страстно любила живопись, много посвящала ей времени и иногда целыми днями не выпускала кисти из рук.
Широко образованная и полная самых разнообразных интересов, великая княгиня представляла из себя как бы оплот национализма и консерватизма среди членов Императорской Семьи. Интересы и честь России стояли у нее на первом плане, и она горячо верила в то, что, в конце концов, Россия должна занять первое место в Европе. Вполне понятно, что при таком образе мыслей она резко ополчалась на все иноземное и преимущественно на то, что шло из Франции.
Национализм великой княгини, естественно, сближал ее с теми людьми, которые в то время занимали наиболее видные места, среди консервативно настроенных общественных сфер. В ее салоне мы встречаем таких легитимистов и патриотов, как гр. Ростопчин, И. И. Дмитриев, Карамзин и др. Все эти лица часто приезжали в Тверь, проводя там время в беседах на современные политические и общественные темы.
Там же в Твери, под влиянием консервативных идей, царивших в «очарованном замке» великой княгини, зародилась знаменитая записка Карамзина «О древней и новой России», которую сама Екатерина Павловна находила очень сильной. Когда в марте 1811 г. император Александр посетил в Твери свою любимую сестру, она вручила ему записку историографа, которая произвела на государя сначала довольно неблагоприятное впечатление. Действительно, в этой записке, которую биограф Карамзина, Погодин, сравнивает с политическим завещанием Ришелье, воплотился, как в фокусе, тот консерватизм и национализм, которыми насыщена была в то время общественная атмосфера. Однако следует отметить, что записка во многом «грешила неведением настоящего». Историк царствования Александра I, Богданович, так характеризует это политическое произведение русского историографа: «При многообъемлющей учености Карамзина ему недоставало знания подробностей государственного управления. Увлекаясь крайним консерватизмом, он нередко, против собственной воли, осуждал то, чего вовсе не было в предложенных нововведениях, и старался возвысить устарелые, отжившие свое время, уставы». Может быть, этот обличительный характер записки и повлиял неблагоприятно на императора Александра, крайне ревниво относящегося как к полноте своей неограниченной власти, так и ко всем тем распоряжениям, которые от него исходили. Однако для нас «Записка о древней и новой России» представляет громадный интерес, потому что в ней смелое перо историка-публициста ярко и выпукло начертало то, что, можно сказать, носилось тогда в воздухе, о чем шли беседы и в тверском салоне великой княгини, и в московских великосветских гостиных.
П. И. Голенищев-Кутузов
Набросав довольно резкими штрихами историческую картину судеб древней России, Карамзин приходит к следующему знаменательному выводу: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». Делая как бы прямой намек на современное положение России, историограф изумляется мудрости политической системы государей московских. «Имея целью одно благоденствие народа, они, по его словам, воевали только по необходимости, всегда готовые к миру; уклонялись от всякого участия в делах Европы, более приятного для суетности монархов, нежели полезного для государства, и восстановив Россию в умеренном, так сказать, величии, не алкали завоеваний неверных или опасных, желая сохранять, а не приобретать». При завершении смуты «отечество даровало самодержавие Романовым», и перо историка рисует следующую картину политического благоденствия России в XVII в.: «Дуга небесного мира воссияла над троном Российским. Отечество под сенью самодержавия успокоилось, извергнув чужеземных хищников из недр своих, возвеличилось приобретениями и вновь образовалось в гражданском порядке». Отдавая дань должного деяниям Петра Великого, Карамзин также не без намека на современных советников императора Александра отмечает в преобразователе «важнейшее для самодержавцев дарование — употреблять людей по способностям. Полководцы, министры, законодатели не родятся в такое или такое царствование, но единственно избираются»; и автор записки с ударением замечает: «избрать значит угадать, угадывают же людей только великие люди». Однако над заимствованиями новых обычаев в эпоху Петра Карамзин произносить суровый приговор. «Петр — по его словам — не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости». «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России унижал Россиян в собственном их сердце». «С эпохи Петра честью и достоинством Россиян сделалось подражание». Карамзин довольно подробно вскрывает тот культурный перелом, который пережило русское общество в течение XVIII ст. «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России виною Петра». Тем не менее, националистический протест во имя народной самобытности и стародавних обычаев был настолько силен, что Петру приходилось прибегать к самым крайним и жестоким мерам воздействия. «Пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного. Многие гибли за одну честь русских кафтанов и бороды, ибо не хотели оставить их и дерзали порицать монарха». Самую мысль перенести столицу в «Северный край, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток», Карамзин считает в высшей степени пагубной. «Можно сказать, — говорит он, — что Петербург основан на слезах и трупах». Переходя к царствованию Екатерины II, автор записки отмечает, что «главное дело сей незабвенной монархини состоит в том, что ею смягчилось самодержавие, не утратив силы своей». Отметив, что в годы ее царствования «исчез у нас дух рабства, по крайней мере, в вышних гражданских состояниях», Карамзин в следующих словах характеризует политическое настроение русской общественной мысли в те годы: «Мы приучились судить, хвалить в делах государя только похвальное, осуждать противное». Подводя итог продолжительной государственной деятельности великой императрицы, историк-публицист приходит к такому заключению: «Екатерина очистила самодержавие от примесей тиранства. Следствием были спокойствие сердец, успехи приятностей светских, знаний разума». Но с кончины Екатерины картина резко меняется: «что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного». Указав на трагическую кончину Павла, Карамзин с осуждением относится к виновникам его смерти. «Если некоторые вельможи, генералы, телохранители присвоят себе власть тайно губить монархов или сменять их, что будет самодержавие? Игралищем олигархии и должно скоро обратиться в безначалие, которое ужаснее самого злейшего властителя». По мнению Карамзина, «закон должен располагать троном, а Бог один — жизнью царей». С философским спокойствием он замечает: «Кто верит Провидению, да видит в таком самодержце бич гнева небесного…. Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов». Задаваясь вопросом: «можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти», Карамзин целым рядом доводов старается опровергнуть это положение. «Умы легкие — по его словам — не затрудняются ответом» и говорят: «можно, надобно только закон поставить еще выше государя». Но Карамзин недоумевает: «кому дадим право, — вопрошает он, — блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае, они угодники царя, во втором — захотят спорить с ним о власти. Вижу аристократию, а не монархию». Всем характером своей записки Карамзин как бы устраняет самый вопрос о преобразованиях, поставленный на очередь Александром в начале его царствования. Он отстаивает целую политическую систему, поддерживая теорию слепой бесправной покорности. Он изображает врагами божескими и человеческими людей, думавших об улучшении общественного быта. У общества историограф отнимает самую мысль об усовершенствовании порядка вещей, под которым оно живет. «Это воля Провидения, — говорит он: — сносите ее, как бурю, как землетрясение и не помышляйте о том, чтобы мог наступить иной порядок вещей, в котором право и закон устраняли бы необходимость подвергаться землетрясениям». Отстаивая необходимость для России самодержавия, автор записки восклицает: «Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть мечта». Стоя на своей консервативно — националистической точке зрения, Карамзин убежден в том, что самодержавие основало и воскресило Россию: с переменой государственного устава ее она гибла и должна погибнуть. Полный веры в спасительную силу неограниченного единовластия, он открыто заявляет: «если бы Александр подписал устав, основанный на правилах общей пользы, и скрепил бы оный святостью клятвы», то эта клятва не будет обязательна для его преемников.
Мария Федоровна в 1801 г. (Клаубера)
Переходя к характеристике современного политического положения России, Карамзин впадает в крайне пессимистический тон, говоря: «Россия наполнена недовольными, жалуются в палатах и хижинах». Причину этого всеобщего общественного ропота он усматривает в ошибочных мероприятиях правительства, в сфере как внешней, так и внутренней политики. «Никто не уверит Россиян, — восклицает, полный консервативного пафоса, публицист, — чтобы советники трона в делах внешней политики следовали правилам истинной мудрой любви к отечеству и доброму государю». Еще более обличительным тоном дышит записка Карамзина, когда он переходит к оценке реформ, предпринятых Александром в период преобразовательных начинаний и в годы его сближения со Сперанским. «Советники государя, — говорить он, — оставили без внимания правила мудрых, что всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости, ибо одно время дает надлежащую твердость уставам». С особой силой своего пылкого красноречия нападает Карамзин на учреждение министерств, явившееся, по его мнению, мерою крайне поспешной и необдуманной: «Министры стали между государем и народом, заслоняя Сенат, отнимая его силу и величие». Восставая против учреждения Государственного Совета и отстаивая значение петровского Сената, Карамзин высмеивает формулу: «вняв мнению совета», которой государь должен был скреплять одобренные Государственным Советом законопроекты. «Государь российский, — заявляет он, — внемлет только мудрости, где находит ее, в собственном ли уме, в книгах ли, в голове ли лучших своих подданных, но в самодержавии не надобно ничьего одобрения для законов, кроме подписи государя». Усматривая в этой формуле точный перевод с французского, защитник исконных русских основ замечает: «Пусть французы справедливо или несправедливо употребляют оное. Выражение „le conseil d'etat entendu“ не имеет смысла для гражданина Российского». Не без намека на Сперанского Карамзин выносит такой приговор ближайшим сотрудникам государя: «вообще новые законодатели России славятся наукой письмоводства более, нежели наукой государственной». Отрицательно относясь и к административным реформам императора Александра и к тем лицам, трудами которых обновлено было все центральное управление, консервативный публицист делает государю следующее предостережение: «Перемены сделанные не ручаются за пользу будущих; ожидают их более со страхом, нежели с надеждой, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно». «Новости ведут к новостям и благоприятствуют необузданностям произвола». В глазах автора записки мероприятия правительства, направленные в пользу крепостных крестьян, чреваты самыми неожиданными последствиями: «В государственном общежитии право естественное уступает гражданскому и что благоразумный самодержец отменяет единственно те уставы, которые делаются вредными или недостаточными и могут быть заменены лучшими». Вполне понимая те соображения, которыми руководствуется в данном случае государь, Карамзин, тем не менее, выставляет следующие соображения: «Он желает сделать земледельцев счастливее свободой; но ежели сия свобода вредна для государства? и будут ли земледельцы счастливее, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам, откупщикам и судьям бессовестным?» Успокаивая совесть Александра и вместе с тем стараясь положить предел его преобразовательным начинаниям, историк, выражая господствующее в то время мнение консервативного дворянства, замечает: «Государь! история не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало, но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных уставов». Попытки создать гражданское уложение, в которых, как известно, наиболее видную роль играл Сперанский, вызывают со стороны Карамзина целый ряд язвительных замечаний. «Издаются две книжки, — не без явного юмора замечает он, — под именем проекта Уложения. Что же находим? Перевод Наполеонова кодекса». «Какое изумление для Россиян! Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего, у нас еще не Вестфалия, не Италианское королевство, не Варшавское герцогство, где кодекс Наполеонов, со слезами переведенный, служит уставом гражданским». Карамзин, полный искреннего возмущения, восклицает: «Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет, чтобы нам торжественно перед лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6 или 7 экс-адвокатами и экс-якобинцами?» Подвергая всесторонней критике проект нового гражданского уложения, историограф дает волю своим противофранцузским убеждениям. «Оставляя все другое, — восклицает он, — спросим: время ли теперь предлагать Россиянам законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применены к нашему гражданственному состоянию? Мы все — любящие Россию, Государя, ее славу, благоденствие, — все так ненавидим сей народ, обагренный кровью Европы, осыпанный прахом столь многих держав разрушенных — и в то время, когда имя Наполеона приводит сердце в содрогание, мы положим его кодекс на святой алтарь отечества. Для старого народа не надобно новых законов». Ярко проявляя свой национализм, Карамзин в конце своей записки обнаруживает довольно определенно и сословно-дворянскую тенденцию своего публицистического трактата. Неограниченное самодержавие и дворянские привилегии у него сплетаются в нераздельную историческую ткань, прочность и целость которой он заботливо охраняет. «Самодержавие есть палладиум России, целость его необходима для ее счастья; но из сего не следует, чтобы государь, единственный источник власти, имел причины унижать дворянство столь же древнее, как и Россия». Стоя на страже дворянских интересов, Карамзин полагает, что дворянству наносится тяжкое оскорбление тем, что люди низкого происхождения появляются на ступенях трона, «где мы издревле обыкли видеть бояр сановитых». В заключение сословные мотивы еще сильнее подчеркиваются историком-публицистом. «Итак, желаю, — говорит он, — чтобы Александр имел правилом возвышать сан дворянства, коего блеск можно назвать отливом царского сияния». В этих целях он даже предлагает, чтобы, государь изредка, в торжественных дворянских собраниях, появлялся в качестве главы дворянского сословия и не в военном, а в дворянском мундире.
Таким образом, в этом консервативном публицистическом трактате опытное перо историографа облекло в изящные, литературные формы те идеи, которые витали в тверском салоне Екатерины Павловны. На фоне ненависти ко всему, что шло из Франции, что прямо или косвенно носило на себе отпечаток великой революции, Карамзин, совершенно в унисон с великой княгиней и постоянными посетителями ее дворца, рисует идеал твердой, самодержавной власти, опирающейся на сословные привилегии землевладельческого дворянства и на порабощение крестьянской многомиллионной массы. Идеал Карамзина не в будущем, а позади, в Екатерининской эпохе, когда в России царила эра широких дворянских привилегий. В этой записке, которая является как бы сплошным панегириком неограниченному самодержавию, русское консервативно-настроенное общественное мнение сказало свое наиболее веское, наиболее решительное слово. И это слово в устах Карамзина было сказано как раз в такой момент, когда волны патриотизма и национального возбуждения начинали подниматься все выше и выше. На их гребне выплыли на широкую общественную арену те самые представители консерватизма и реакции, которые первые 10–12 лет царствования Александра стояли в оппозиции правительственным начинаниям. Под влиянием надвигающейся грозы Наполеоновского нашествия правительство должно было уступить напору патриотической партии: оно как бы испугалось и растерялось. Идеи «записки» Карамзина теперь восторжествовали и сделались руководящими. Все уже знакомые нам фрондирующие государственные деятели и легитимные публицисты занимают теперь первые места на административном поприще. Шишков облекается званием государственного секретаря, а гр. Ростопчин превращается в московского главнокомандующего. Что касается Карамзина, то ему император хотел предложить сперва место государственного секретаря, а затем пост министра народного просвещения, но хотя, в конце концов, историограф и не получил никаких административных назначений, однако его влияние на Александра с каждым годом росло и крепло.
В. Бочкарев
Императорский дворец в Екатерингофе (нач. XIX в.)
Дворец Екатерины Павловны в Твери
IV. Падение Сперанского
Проф. В. И. Семевского