Отель – мир
Шрифт:
И поскольку ты тоже каждый раз была там да ты точно была в бассейне я тебя видела как сейчас вижу на верхнем трамплине высоко над зрительскими местами нам всегда приходилось смотреть задрав головы как ты смотришь вниз на воду и каждый раз наступает миг перед прыжком когда ты выжидаешь какую-то долю секунды кажется ты колеблешься и если захочешь можешь взять и спуститься вниз типа да пошло оно все но потом ты всегда прыгала ты делала шаг вперед доска уходила вниз потом вверх вниз снова вверх ты раздвигала руки в стороны и уже летела в воздухе вниз головой и каждый раз это было просто офигительно ты легко пронзала воздух который расступался так красиво как я не знаю что и ты входила в воду как настоящая рыба как горячий нож в масло вот как
И поскольку то был твой последний полет и ты полетела вниз сплетя руки и ноги в невообразимый клубок я знаю я все знаю и все кончилось в один миг гладь воды больше не раздавалась в стороны а застыла навеки слушай Сара пусть ты там не могла совсем не могла пошевелиться и уже ничего не могла исправить послушай ты летела очень быстро да быстрее не бывает я точно знаю потому что сегодня я там была ты летела с невиданной скоростью мне до сих пор
Настоящее
Утро.
Сад влажен после ночного дождя. Зима еще не вступила в свои права; все вокруг завалено сором прошедшего года, а впереди целых три месяца, пока он сольется с землей и весна явит свой лик.
Дерево покрыто желто-красными лоскутами, маленькие несъедобные яблочки, половина которых лежит на земле, поклеваны. Все равно, на дереве, на земле ли, они станут добычей мороза. Кое-где на ветках еще остались листья, но новая смена, закупоренная под корой, настойчиво выталкивает их с насестов. Сирень уже совсем голая. Ревень свернулся клубком и зарылся в почву. Два его огромных листа, напоминающих о лете, закрывают от дождя газонокосилку и гниют, прильнув к металлическим лезвиям и корпусу. Новая травка словно опалена косо павшим инеем. Форсития похожа на веник из мертвых прутьев. А герань до сих пор цветет. Ноготки тоже. Маргаритки и колокольчики вянут. А солнцецвет еще в цвету. В воздухе носятся маленькие мошки, юные и бесстрашные. Пиретрум совсем зеленый. Ясколка тоже. На краю клубничной грядки под листьями, несмотря на холодное время года, изредка появляются зеленые ягодки. Их срывают самые остроглазые птицы; в небе до сих пор парят тучи птиц, деревья в саду постепенно опадают.
Утро. Местные призраки уже вышли прогуляться.
Бумажный пакет от «Маркс энд Спенсер», заброшенный ветром на забор, воскрешает призраки тысяч немолодых женщин, которые медлят у вешалок со свитерами и кардиганами, бродят по отделам еще не открытых магазинов, разглядывая одежду и сгорая от, увы, несбыточного желания помять пальцами шерстяные рукава моделей новой зимней коллекции и, приложив их к груди, вдохнуть запах новизны, пока призраки муженьков маячат у входа, руки в боки, на лице скука и бесконечное нетерпение.
В одном городке далеко на севере, в туманных и продрогших горах Шотландии призрак миссис М.Рид вновь торчит на улице перед своей бывшей лавкой, где она торговала сахарными и мятными леденцами, жвачкой, лакрицей, мятными конфетами, лепешками, шоколадными фигурками, фабричными конфетами – новинкой – и сливочной помадкой, которую сама готовила тут же в задней части магазина, на месте которой теперь бетонный квадрат автостоянки. Горы чреватых кариесом сластей в вазочках, выставленные на продажу в течение стольких лет; и все надо разложить по коробкам, взвесить, завернуть, получить деньги. Вчера двое мужчин сняли с дома вывеску «Канцелярские товары Китса», потому что Китс захотел повесить новую, а под старой, на стене, та первая надпись по-прежнему живет, как жила все эти семнадцать лет, и больше века до того, прячась во тьме под другими вывесками, жила с тех пор, как миссис Рид приказала сделать ее над лавкой, что она открыла после смерти мужа, который запрещал ей торговать, мол, это позор, и которого она не слишком-то любила – городские болтуны, посасывая ее конфеты, сплетничали, что это дело рук супружницы: приготовила шоколад по-иностранному, расплавив на огне, и влила крысиный яд; все это больше ее не касается, ведь над входом в лавку, пусть всего на день, вновь красуется солидная надпись стойкой краской в декадентском стиле: Кондитерская миссис М.Рид.
Через всю страну на край света, прочь от могучих армий северных воинов-призраков, очнувшихся от столетнего сна, в гневе обнаживших свои раны и потрясающих шишковатыми щитами, несется призрак Дианы, принцессы Уэльской, призрак исторического масштаба, королевского рода, призрак розы, живущий в миллионах потрясенных трагедией гостиных и вновь воскресший сегодня на страницах утренней «Дейли мейл», газеты, которая по-прежнему гонит тираж, пытаясь вернуть к жизни ту, что с каждой попыткой все больше уходит в прошлое: ее призрак улыбается ласково и застенчиво, как девочка – в тиаре и в куртке для верховой езды, с младенцем на руках и с букетом цветов, отведя кокетливо-скромный взгляд в сторону, помахивая рукой из кареты; через час-другой, когда утро засияет во всей красе, милосердная дева с глазами, полными печали, проплывет в вышине, глядя на бесчисленные киоски и почтовые отделения с пестрыми шеренгами открыток, на полотенца, чашки, подносы и подстаканники в тысячах сувенирных магазинов Англии рубежа тысячелетий, благословенные ее благим благословенным ликом.
А в хмуром городке далеко на юге блеклая тень актера-ребенка Соломона Пейви, умершего, едва тринадцать разменяв [48] , почти четыреста лет назад, летом 1602 года, отправляется бродить по городу всякий раз после грубого пробуждения, стоит кому-нибудь прочесть стихотворение его памяти, сочиненное Беном Джонсоном [49] , который знал его как одного из «детей придворных балов» [50] ; призрак бродит по реконструированному театру «Глобус» [51] , здесь все как прежде, но ни волшебства, ни смрада прошлого нет и в помине. Зыбкое воспоминание об актере бродит за кулисами, по галерке и балкону. Театр закрыт – межсезонье. Еще не настало время для завсегдатаев ресторанов и обширного фойе, застланного ковром. В этом году здесь шли сплошь пьесы эпохи Возрождения, а сам Соломон Пейви (в капкане эпитафии Джонсона, лишившего беднягу достойного и сладкого забвения) сегодня выбирает Уильяма, который написал свои «Ошибки» до рождения, «Цезаря» – при жизни, а «Клеопатру», к своему великому сожалению, – после кончины мальчика, которому посчастливилось играть лишь стариков, и, умерев на пороге юности, так и не довелось раскрыться в роли Джульетты, которой, впрочем, было бы далеко до его Клеопатры – Счастливый конь! Гордись, что под Антонием ты ходишь [52] – декламируя строки безмолвным фальцетом, он пересекает деревянную сцену и попадает в безлюдный зал, потом одним прыжком перемахивает через стену и парит вдоль реки над головами людей, спешащих на работу или вяло бредущих домой по новому пешеходному мосту. И дальше, по течению бесконечной угрюмой реки, там, где высится Купол Тысячелетия [53] , исторический памятник современности, чье шаровидное нутро по мере приближения нового года все больше наполняется страхами, бахвальством, пафосными речами и пустотой, где свист падающей сверху веревки призывает на мгновение призраков всех тех, кто упал в объятья смерти с виселицы, что, стояла здесь задолго до всяких куполов, и они несутся, раскачиваясь взад-вперед, мимо сонных сторожей, сквозь ворота с электросигнализацией, а камеры наблюдения прилежно фиксируют их отсутствие.
48
Из эпитафии Бена Джонсона на смерть Салафииля Пейви.
49
Джонсон Бен (1573–1637) – английский поэт и драматург.
50
Автор намеренно смешивает название детской труппы «Дети придворной капеллы», актером которой был С.Пейви, и название комедии Бена Джонсона «Бал Цинтии», впервые поставленной этой труппой.
51
Театр в Лондоне, где шло большинство пьес У. Шекспира.
52
Из трагедии У. Шекспира «Антоний и Клеопатра», пер. Б. Пастернака.
53
«Millennium Dome» – гигантский комплекс, построенный в 2000 г. в Гринвиче для встречи нового тысячелетия.
А где-то на юге страны, на севере ли, в каком-то городе (если угодно, хотя бы в том, с которым тесно связаны события этой книги, мелкие и значительные) призрак Дасти Спрингфилд, популярной певички шестидесятых, самоуверенный и растерянный, целеустремленный и нерешительный, вылетает из открытого окна дома с террасой на углу Шорт-стрит. Он парит над улицами и садами, над простертыми земельными владениями и свалками, над зловонными канализационными стоками, над бассейном, над отелем со старинными обшарпанными номерами, взмывает в небо, откуда его голосок доносится до города так слабо, что его и не слыхать. Но это не означает, что он вообще пропал; всю Шорт-стрит околдовал тот самый «влюбленный взгляд, твои глаза горят, сердцу правду говорят»; у Дасти высокий начес, глаза с черными стрелками, она совсем еще девочка, руки движутся в пантомиме, будто прижимают к груди дорогую вещицу, а та раз – и выскальзывает; этот взгляд, говорящий гораздо больше, чем могут выразить слова; взгляд, над которым не властно время; она рассказывает всем слушателям, всем-всем, кто ее слышит, что она ждала, так долго ждала, а обитатели домов на Шорт-стрит и ближайших улицах, которых каждое утро по будням ровно в семь будит ее голос, орущий на полную катушку в доме 14, лежат в кроватях, накрыв голову подушкой, потом угрюмо косятся на чашку слишком раннего кофе, приготовленного слишком быстро, слабо или крепко, швыряют оскорбления в стены своих спален, звонят с очередной жалобой по горячей линии Городского совета, злобно смотрят в окно или в открытую дверь на источник шума, с хмурым видом слушают восьмичасовые новости по радио-4 [54] , пока их показания в который раз записывает дежурный полицейского участка, заканчивающий смену, потом идут через дорогу, чтобы постучать в дверь дома 14 и, если там осмелятся открыть, пригрозить хозяину или хозяйке трепкой, но в полусне не замечая, что сами прислушиваются, а то и подпевают призраку Дасти, которая почти допела, дойдя до пошлого заключительного всхлипа, не бросай меня, поет она, и трехминутная песенка (подобно миллионам других двух-, трехминутных песенок про встречи и разлуки, находки и потери, про бесконечный круговорот любви и превратностей жизни) кончается, словно опускаясь на распластанных серых крыльях горлиц в сад, на хранящие росу ветви яблони-кислицы, плавно и безошибочно точно, чтобы обрести покой.
54
Одна из основных программ внутреннего радиовещания ВВС.
Утро. Женщина, которая по утрам моет лестницу и часть тротуара перед отелем с выложенной надписью « Глобал», уже выплеснула воду из ведра и убрала его вместе со шваброй в шкафчик. Она давно ушла домой. Слово «Глобал»пока что чистое; по нему прошлось совсем немного людей.
По всему городу, уже надев форму, завтракают дома девушки-кассирши из супермаркета (кроме тех, кто работает неполный день или у кого выходной, эти в основном дрыхнут или готовят завтрак для детей и мужей).
Люди, купившие вчера в аптеке «Бутс» прописанные лекарства, чувствуют себя лучше, хуже или без изменений. У кого-то простуда. Кто-то подхватил заразу. Кто-то ни на что не жалуется. У кого-то кружится голова, и сегодня им не рекомендуется иметь дело с механизмами. У одних температура поднялась, у других понизилась. Кто-то выздоровел во сне и встает бодрячком. А кто-то обнаружил или обнаружит, проснувшись, что лекарство никак не повлияло на его самочувствие.
Люди, томившиеся вчера в очереди в кино, просыпаются или еще спят. Лишь немногие из них припоминают, что вечером посмотрели фильм.