Откровение Егора Анохина
Шрифт:
– Ладно, ладно, – перебил Амелин и кивнул Егору: – Читай другой!
ПРИКАЗ № 171
Начиная с 1-го июня, борьба с бандитизмом дает быстрое успокоение края. Соввласть последовательно восстанавливает труд крестьянства и переходит к мирному и спокойному труду. Банда Антонова решительными действиями наших войск разбита и рассеяна, вылавливается поодиночке.
Дабы окончательно искоренить эсеро-бандитские корни в дополнение к ранее изданным распоряжениям комиссия приказывает:
1. Граждан, отказывающихся назвать свое имя, расстреливать на месте.
2. Селениям, в которых скрывается оружие, властью Уполиткомиссии или Райполиткомиссиями объявляется приговор об изъятии заложников. Расстреливать таковых в случае несдачи оружия.
3.
4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии. Имущество ее конфискуется, и старший работник в этой семье расстреливается на месте без суда.
5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитские, и старшего работника семьи расстреливать на месте без суда.
6. В случае бегства семьи бандита, имущество таковой распределять между верными соввласти крестьянами, а оставленные дома сжигать.
7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно. Прочесть на сельских сходах.
Егор дочитал и сказал:
– Подписано теми же: Антонов-Овсеенко, Тухачевский, Лавров.
– Да-а, круто! – снова вздохнул Алексей Жариков и зашевелился, разогнулся на сундуке. – Власть народная, милосердная и детишек в спокое не оставляет… Не, мужики, вы как хотитя, а я больше в энтой партии состоять не жалаю. Пойду я… – Он поднялся и неторопливо, грузно, ни на кого не глядя, вышел из избы, прикрыл за собой дверь.
Его проводили глазами молча, угрюмо.
– А ежли партизаны озлятся и так же с нашими семьями? – спросил тревожно тот мужик, который рассказывал, что в Андрияновском лесу коровье стадо газом отравили.
– Антонов не тронет, – уверенно ответил Дмитрий Амелин. – Он народ защищает.
– Эт народ! А вы, скажет, коммунисты, не народ: как вы с нами, так и мы с вами… Да и где он таперь, Антонов, слыхали, – кивнул он в сторону Егора, – ушел с кучкой… Партизаны таперь на кучки разбиты, каждый сам по себе. Тронуть их семьи, а они за наши возьмутся… Надоело в хоронючки играть. Спокоя нет… Охота без заботы хлеб убирать! И я не жалаю в партию возвертаться. Ну иё… Пойду… Не осуждайте…
Ушел и он.
– Кхек! – крякнул Амелин. – Ладно, это их дело. Пущай… Дело добровольное. А как нам решать? Как мы, эта, будем в партию возвертаться, аль как? Заявления принесли?
Заявление Егора забраковали, сказали лучше не писать, что он в партизанах был. В Борисоглебске не утвердят. Допросы начнутся, а там, глядишь, дознаются, что с самим Антоновым якшался.
– Чаво он там якшался, – возразил Амелин. – Сапоги чистил, нябось. Дюже важна птица!
И все же большинство решило выработать один текст заявления, а потом его всем переписать от себя. Написали, что сельская партячейка распалась, когда власть сменилась, но в душе они оставались коммунистами и, как могли, помогали Советской власти укрепляться в деревне, а теперь просят восстановить их в партии, выдать новые билеты. Избрали Амелина секретарем партячейки. А утром он повез заявление и протокол собрания в Укомболь в Борисоглебск. Вернулся через три дня. Утвердили всех, кроме Анохина.
А спустя неделю по приказу Тухачевского с Масловкой, как и с другими деревнями, расправилась Красная Армия.
Помнится, Илья Эскимос забежал утром к Анохиным встревоженный.
– Войска какие-то округ Масловки. По виду– красные. Ты не слыхал? – глядел он своими серыми мутноватыми глазами из-под русого чуба на Егора. – Чей-та они?
Анохин ничего не знал. Вышли на улицу, направились с Эскимосом к Семена Петрова двору, к озеру, откуда с кручи хорошо просматривалась дорога до самого Киселевского бугра. И точно. С Киселевки по дороге двигался большой отряд конных. В этом не было бы ничего удивительного, часто как раз оттуда, со стороны Кирсановского тракта, и появлялись отряды. Но конные всегда шли быстро, а эти не торопились, как будто чего ждали. И левее, на бугре за озером, виднелись солдаты, пешие, стояли кучками: в Устиновом овраге тоже расположились бойцы. Явно было, что
– Чей-та опять затеяли, а? – спрашивал Илья тревожно, щурясь на ярком утреннем солнце.
Тревожно стало и Егору. Тревожно шумел ветер, трепал ветки высоких ветел, шуршал соломой крыши избы. Анохин, бодрясь, ответил:
– Что ты взгалчился? Ты ж Антонову не помогал?
– Ну да… А Иван где? – Иван – младший брат Ильи.
– Он у Антонова? Ты говорил – в Курске?
– Ну да, в Курск уехал… Но докажи им, скажут в партизанах. Документа нету… Объявят семьей бандита и – в концлагерь, в Борисоглеб. А то и шмальнуть, как старшего в семье. Скорые на это… Хорониться надоть… А схоронишься – найдуть, без разговору шпокнуть.
Красные все чего-то ждали, потом от конных отделился отряд и стал быстро приближаться. Егор с Ильей не решились дожидаться, разошлись по своим дворам. Лучше не попадаться на глаза.
Анохины все собрались в избе, притихли, как во время грозы. Даже Гнатик присмирел на коленях у Любаши. Николай сидел у окна на сундуке и, выставив бороду, косился, глядел на дорогу, ждал, когда появится отряд. Возле него билась о стекло, жужжала муха. Николай вдруг отшатнулся резко: из-за угла неожиданно выскочил всадник, осадил коня у избы и застучал рукояткой плетки по стеклу, наклоняясь с коня, чтоб заглянуть внутрь. Увидел Николая, крикнул:
– Хозяева, все на сход! Все! И мужики, и бабы! Проверим: кого найдем, пеняй на себя!
Круто развернул сытого, помахивающего хвостом пегого коня, взмахнул плеткой, ускакал.
Братья переглянулись.
– И мне, что ль, идить? – недовольно буркнула мать. – Сроду я там не была.
И не пошла, осталась с Гнатиком.
Шли вчетвером мимо поповой избы. Егор косился на угрюмые пустые окна. Заброшенный двор зарастал травой. Лебеда вперемежку с крапивой закрывали завалинку, тянулись к окнам. И возле ступеней крыльца поднялись заросли. Сразу видно – покинутый дом. Сколько ни расспрашивал он людей, так и не узнал, где Мишка прячет Настеньку. Все ждал, утихнет малость, поедет в Борисоглебск, искать. Слышал он, что в Моршанске какие-то дальние родственники матери Настеньки живут. Может, туда уехали? Надо и там побывать.
У церкви на лугу многолюдно, так многолюдно, как никогда не было. Картузы, кепки, платки разноцветные: белые, в горошек, серые, черные. Многолюдно, но нет обычной в таких случаях галды, смеха, суетни. Мужики настороженные, бабы хмурые, разговоры приглушенные. Даже ребята не снуют под ногами, не бегают, не кричат. Тут же на лугу в сторонке от толпы – эскадрон мадьяров в буденовках. С коней не сходят, к толпе не приближаются, тоже настороженные: посматривают, поблескивают черными глазами. Рядом с эскадроном три тачанки с пулеметами. Пулеметчики и кучера белокурые, с загорелыми лицами, крепкие синеглазые ребята. Все худощавые, длиннолицые, словно их нарочно подобрали так, чтоб они походили друг на друга. Латыши. Если мадьяры держатся сторожко, рук с шашек не снимают, то латышские стрелки, несмотря на то, что к толпе они ближе, чем эскадрон, беззаботны, на первый взгляд, прогуливаются возле тачанок, переговариваются на своем языке, пересмеиваются, поглаживают по бокам коней, похлопывают ласково. Кони разнузданы, уткнули морды в траву, жуют, изредка передвигают тачанку на шаг.
Наконец появились комиссары. Шли гурьбой, быстро, деловито. Выделялся среди них высоким ростом Мишка Чиркун. Он, как и все, в кожаном картузе, тужурке, перетянутый, перепоясанный. Держался чуточку позади невысокого лобастого комиссара, который резко и как-то сердито выбрасывал вперед короткие ноги, словно старался шагнуть как можно шире, опасаясь, что его обгонит длинноногий Мишка, и никто не поймет, что он здесь самый главный. Дмитрий Амелин виновато и как-то побито ковылял сбоку. Лобастый комиссар подошел к тачанке, вскочил на железную подножку и оглядел толпу. Кожаная тужурка обтягивала его толстенькое тело так, что, казалось, повернись он резко – брызнет по швам. Шея, короткая, жирная, переходила в круглый, обозначенный морщиной подбородок.