Открыть ящик Скиннера
Шрифт:
Лофтус часто ходит по университетскому кампусу, надев всего одну серьгу, потому что по многу часов в день ко второму уху прижимает сотовый телефон. Спит она мало, а когда спит, ей снится работа, статистические выкладки, полеты на самолетах, лекции, которые она читает без конспектов. Она постоянно сосредоточена, кипит энергией. Обрушившаяся на нее критика ничуть ее не останавливает — хотя как-то в зале какая-то женщина кричала ей «шлюха!». Лофтус продолжает свое дело, с удивительной скоростью приобретая врагов, поклонников и славу. Перед окнами ее офиса обвиненные взрослыми детьми родители устанавливают постеры с объяснениями в любви, а предполагаемые жертвы насилия присылают ей полные ненависти письма. Лофтус просто продолжает работать. После того как ей удалось имплантировать ложные воспоминания о травмирующем
В церковь в Олимпии, штат Вашингтон, где деревья всегда зелены, а поля разбегаются по округлым холмам, часто ходил человек по имени Пол Ингрем. Ему был сорок один год, и у него было две дочери. Эти две дочери однажды вспомнили — на религиозном мероприятии, когда нужно было покаяться в грехах и очиститься, — что они были ужасно осквернены своим отцом. Пол был допрошен детективами — на протяжении многих часов в тесной комнате с включенным магнитофоном: ты это сделал? ты это сделал? Детектив повторял и повторял этот вопрос, наклонясь так близко, что Пол, должно быть, чувствовал его дыхание на своем лице. Пол был уже не молод и очень боялся хитрых ловушек сатаны, а детективы твердили: «Ты это сделал. Твои дочери не станут лгать». День сменился ночью, потом еще одним днем… без сна, с чашками кофе и бесконечными требованиями: вспомни, постарайся себе представить… Пол и старался. Он твердил: «О Иисус… Иисус… Милосердный Иисус, помоги мне», рыдая и цепляясь за стол. И наконец, после нескольких дней изматывающих допросов, после живых описаний детективами того, как он будто бы ласкал груди своих дочерей, он сказал, что вспомнил. Запинаясь и продолжая твердить «О сладчайший Иисус», он выдавил, что видит теперь все яснее. В тесной комнатке под взглядами детективов Пол Ингрем признался в изнасиловании дочерей, а начав говорить, не мог остановиться. Он «вспомнил» другие изнасилования, встречи с бандой, десятилетия участия в сатанистских сборищах — все это стало для него реальным: песнопения, отвратительные обряды. Пол Ингрем был арестован.
Конечно, Лофтус, узнав об этом случае и об условиях допросов, сразу почуяла что-то сомнительное. Обдумав ситуацию, она связалась со своим другом, специалистом по культам Ричардом Офше, и отправилась повидаться с Ингремом в тюремной камере. Офше, как и Лофтус, — специалист по внушению и, как и Лофтус, обожает разоблачать мнимые факты. Итак, Офше посетил Ингрема и сообщил тому, что один из его сыновей и одна из его дочерей обвинили отца в том, что он заставлял их совокупляться у него на глазах. Ингрем широко раскрыл глаза.
— Ох… О сладчайший Иисус, я такого не помню, — ответил Ингрем, как он сначала отвечал и на другие обвинения.
— Попробуйте подумать об этой сцене, постарайтесь ее себе представить, — проинструктировал его Офше. Офше велел Ингрему вернуться в камеру и «вымолить» воспоминание. После этого Офше ушел.
Когда он через день вернулся (обратите внимание на то, как сходна эта стратегия с тем, что делала Лофтус во время эксперимента «Потерявшийся в молле»: подсказывала, о чем следовало «вспомнить», а потом ждала сутки или двое), у Ингрема уже было готово признание в проступке, полностью вымышленном Офше. Да, писал Ингрем, он заставил дочь и сына заниматься сексом у него на глазах; бедняга описывал случившееся в красочных подробностях — голые тела, удовольствие, ужас… Офше и Лофтус представили это признание суду как доказательство того, что Ингрем подвергся внушению, что он так внушаем, что готов сознаться в чем угодно. Действительно, позже, когда они сообщили Ингрему, что вся история была вымышленной, он пересмотрел и остальные свои «воспоминания», только было слишком поздно: он оказался за решеткой, где и провел много лет за единственное свое преступление — слишком живое воображение.
На примере дела Ингрема Лофтус убедилась, как сильна и всеобъемлюща тенденция выдумывать несуществующее. Это стремление настолько могущественно, что даже побеждает инстинкт самосохранения. Мы выдумываем не только истории, подтверждающие нашу невинность; мы испытываем непреодолимую потребность что-нибудь рассказать о себе любой ценой. Эта потребность оказаться героем социально одобряемого сюжета так сильна, что мы соглашаемся даже на роль злодея.
Тем временем Лофтус почти перестала спать. Ее работа требовала от нее буквально бурлящей
Это, безусловно, очень осторожное высказывание. Однако в другой статье Лофтус вскоре выразилась более откровенно: «Мы живем в странное и опасное время, которое напоминает об истерии и суевериях охоты на ведьм».
Она начала брать уроки стрельбы, и до сих пор инструкции и мишени висят над ее рабочим столом. В 1996 году, во время интервью для «Сайколоджи тудей», она дважды начинала плакать — театрально и впечатляюще, — говоря о расплывчатых границах между фактом и вымыслом; сама она тоже оказалась на расплывчатой границе между убеждением и принуждением, между страстью и гиперболой. «Охота на ведьм», — сказала она, но это сравнение неверно и скорее позволяет лучше рассмотреть психику самой Лофтус, чем реальную ситуацию, поскольку охота на ведьм основывалась на полной чепухе, а скандалы по поводу насилия в детстве вызваны вполне реальными фактами, о чем Лофтус, по-видимому, забывает. Женщины тоже подвергаются насилию, воспоминания имеют значение.
Разговаривая с Лофтус, ощущая ее неукротимую энергию, рвение, которое пылает в центре ее жизни, невольно задаешься вопросом: почему? Хочется спросить именно о том, чего Лофтус больше всего не любит обсуждать: не случилось ли чего-то с ней самой? Дело в том, что ее словно подгоняют демоны… так что я спрашиваю:
— Что с вами случилось?
Как выясняется, очень многое. Лофтус выросла с источавшим холод отцом, от которого ничего не узнала о любви, но очень многое — о математике. Он показал ей красоту острых углов треугольника, изящество окружности, строгую точность вычислении. Мать была женщиной мягкой, склонной к драматизации и глубоким депрессиям. Обо всем этом Лофтус рассказывает мне довольно равнодушно.
— Теперь я не испытываю по этому поводу особых чувств, — говорит она, — но в подходящей ситуации я могу расплакаться. Я почему-то ей не верю: эта женщина кажется такой далекой от слез, от истинного горя; она вся погружена в оперные страсти других. Лофтус вспоминает о том, как однажды отец взял ее на спектакль, а возвращаясь вечером домой в машине, когда над ними, как циферблат часов, висела луна, сказал: «Знаешь, у твоей мамы дела плохи. Она никогда уже не поправится».
Он был прав: когда Лофтус было четырнадцать лет, ее мать утонула в бассейне у дома. Однажды летом ее нашли плавающей лицом вниз. Солнце еще только вставало, небо казалось покрытым кровоподтеками. Лофтус вспоминает, какой испытала шок, как выла сирена, как ей закрыли рот кислородной маской, потому что она непрерывно истерически кричала: «Мама! Мама! Мама!»
— Я ее любила, — говорит Лофтус.
— Это было самоубийство? — спрашиваю я.
— Так считает отец, — отвечает она. — Каждый год, когда мы с братьями приезжаем домой на Рождество, мы только об этом и думаем, но никогда точно ничего не узнаем. — Потом она добавляет: — Это не имеет значения.
— Что не имеет значения? — спрашиваю я.
— Было это самоубийство или нет, — говорит Лофтус. — Это не имеет значения, потому что все будет в порядке. — Потом в телефонной трубке становится слышен только статический шум.
— Вы исчезли… — говорю я.
— О, я здесь, — доносится до меня голос Лофтус. — Завтра я отправляюсь в Чикаго, там одному парню грозит смертный приговор. Я собираюсь его спасти, я буду свидетельствовать в его пользу. Какое счастье, что у меня есть моя работа.
— У вас всегда была ваша работа, — говорю я.
— Без нее, — говорит Лофтус, — где бы я была?
В кабинете Лофтус в Вашингтонском университете висит фотография, на которой она стоит рядом с членом Верховного суда, по соседству с изображением Деми Мур, лицо которой заменено фотографией самой Лофтус.