Открытие колбасы «карри»

Тимм Уве

Прозрение чуток припоздало, говорит Лена Брюкер, однако не намного, и снимает с себя халат. Диктор читает обращение к горожанам: «Гарантирована работа всех жизненно важных транспортных средств. Гамбуржцы, проявите гордость, достойную немцев. Не вывешивайте никаких белых флагов. Органы безопасности Гамбурга будут продолжать свою работу. Любое проявление деятельности черного рынка будет беспощадно пресекаться. Гамбуржцы, оставайтесь дома. Соблюдайте комендантский час». Лена Брюкер берет сумку, кладет в нее банку с супом; «Пока», — говорит она. Так кончается для нее тысячелетний рейх.

Она спешит домой. Всем, кто ей встречается по пути, она кричит: «Война закончилась! Гамбург сдан без боя!» Никто из этих людей не слышал обращения. Они всё еще боялись, что дело дойдет до уличных боев, как в Берлине, Бреслау и Кёнигсберге. Превращенные в пыль дома, непрекращающиеся пожары, стрельба в канализационном коллекторе.

Но потом, уже

на Карл-Мук-платц, она вдруг поняла, что ей и Бремеру придется сказать: «Война кончилась! Гамбург капитулировал». Она представила себе, как сначала он остолбенеет от ее слов, потом встанет, если он сидит, а если стоит, то возденет к потолку руки, лицо его изменится, глаза, эти светло-серые глаза потемнеют, он просияет, подумалось ей, да-да, именно просияет, вокруг глаз появятся маленькие морщинки, которые прежде были видны, лишь когда он смеялся. Не исключено, что он подхватит ее, и закружит по комнате, и будет кричать: «Прекрасно!» — или, скорее всего: «Божественно!» В нем проявляется что-то детское, когда он радуется. И слушает он тоже как ребенок, его удивленный возглас «неужели правда?», когда я что-нибудь рассказываю ему. На какое-то время он еще останется тут, полный нетерпеливого ожидания, поскольку пока рано появляться на улице. Комендантский час сразу не отменят. Поезда, вероятно, все-таки не ходят. Англичане наверняка возьмут под контроль все улицы. Он будет еще здесь, но уже не здесь, во всем, что он станет делать, будет чувствоваться его готовность тотчас сбежать отсюда, в Брауншвейг. Будь что будет, думала она, изменить ничего уже нельзя, но эта мысль, словно тень, омрачала ее дальнейшую жизнь, лишая малейшего проблеска света. Это был отрезок ее жизни, который в обычных условиях вряд ли оставил бы в ней заметный след. Очень короткий отрезок времени, всего несколько дней, но с его завершением жизнь ее утратит что-то навсегда. Молодостью это «что-то», бесспорно, назвать нельзя, поскольку она была уже не молода, нет, но потом она сразу станет старой. А быть может, то была просто уверенность, которая вызывала в ней беспокойство и приводила в бешенство, уверенность в том, что он попросит одолжить ему костюм ее мужа. Просьба вполне естественная и понятная, но тем не менее заранее возмущавшая ее.

Он наверняка скажет: «Я отправлю его почтой, как только смогу. Я сразу вышлю бандероль, — скажет он, — когда снова разрешат посылать бандероли». Он будет вспоминать о ней, но всегда лишь в связи с опостылевшим пакетом, который придется нести на почту. Костюм надо сложить — это, конечно, сделает жена, — тщательно упаковать, обернуть в шелковую бумагу, если таковая найдется в их доме. Он сам понесет пакет на почту. И сочинит для своей жены нехитрую историю. Скажет, что после капитуляции одолжил этот костюм у своего товарища. Он не умеет лгать, потому что не умеет рассказывать. Он умеет только хорошо скрывать. Уж это он умеет. А вот кто превосходно умел лгать, так это ее муж, потому что умел чудесно рассказывать. Бремер поведает, стало быть, короткую историю, может, такую: в последний момент ему-де удалось сбежать из части вместе с товарищем. Он и имя ему даст, скажем, Детлефсен, водолаз из Гамбурга, у него и квартира в Гамбурге, в районе порта. Там они и спрятались. Расскажет о женщине, которая варила изумительный ненастоящий раковый суп. Нет, решила она, он не станет упоминать обо мне или, быть может, — но от этой мысли она быстро отказалась, — скажет, что у товарища была мать, которая прекрасно готовила. Нет, она уже ненавидела само упоминание об этом пакете, но ведь он в общем-то и не солгал мне, просто не сказал, что женат; однако она заранее ненавидела этот пакет и мысль о том, что любое воспоминание о ней будет связано у него с этим пакетом. Она отперла дверь, но не крикнула: «В Гамбурге война окончилась! Конец! Была и прошла!» Только и сказала: «Гитлер мертв».

Какой-то миг, рассказывала мне фрау Брюкер, она помедлила, хотела сказать, что войне конец, здесь, в Гамбурге, но он уже оказался рядом, взял ее на руки, поцеловал, усадил на диван, на этот видавший виды диван. Может, она сказала бы ему об этом после. Это было несложно, но тут он произнес: «Теперь мы зададим жару русским, вместе с американцами и «томми». — И сразу: — Я голоден, как волк».

Она поставила на печку кастрюлю с гороховым супом.

— У него были, я бы сказала, интересные руки, — произнесла фрау Брюкер, — нет, вовсе не неприятные, скорее наоборот. Он действительно был великолепным любовником.

На какое-то время я заколебался, раздумывая, стоит ли спрашивать эту женщину, которой почти восемьдесят семь лет, что она подразумевает под словами «великолепный любовник».

— Могу я спросить о более личном?

— Почему бы и нет?

— Что означает для вас «великолепный любовник»?

На какой-то момент она перестала вязать.

— Он не торопил время. Мы долго просто ласкали

друг друга. Он был мастер по этой части и очень увлекался. Ну, как… — она немного помедлила, — да по-разному было.

Я кивнул, забыв, что она не могла видеть этого, хотя меня, признаться, одолевало любопытство; как это — «по-разному» и, не буду лгать, что значит «очень увлекался». Я не стал больше ее выспрашивать, а лишь поинтересовался, не мучила ли ее совесть за то, что она и словом не обмолвилась о капитуляции.

— Да, конечно, — призналась она, — но только в самом начале, в первые дни, когда постоянно приходилось сдерживать себя, чтобы не выложить ему всю правду. И еще потом, позднее, но это уже другая история. Что же касается наших отношений до известия об окончании войны, то никаких угрызений не было. Не-а, тут уж мне, честно говоря, самой стало интересно. Хотя прежде мне вообще почти не доводилось лгать. В самом деле. Вводить в заблуждение — да, случалось, и нередко. От частой лжи, говаривала моя мать, душа заболевает. Но иногда ложь полезна для здоровья. Если я что-то и скрыла, так ведь он тоже кое о чем умолчал: о своей жене и ребенке.

Так вот, он неслышно ходил по комнате. С войной в Гамбурге было покончено навсегда. Но он по-прежнему передвигался по квартире на цыпочках. Уже не велись боевые действия, а у меня дома скрывался мужчина, который в одних носках, крадучись, перебирался из комнаты в комнату. Не скажу, что я потешалась над ним, но он казался мне смешным. — Она рассмеялась: — Если ты кого-то находишь смешным, то нельзя в одночасье разлюбить его, однако всерьез ты его уже не воспринимаешь.

На другое утро, спускаясь по лестнице, она встретила внизу не на шутку озабоченного стража квартала Ламмерса: «Адольф Гитлер умер». Он не сказал: «Фюрер умер». Он сказал: «Адольф Гитлер умер». Как будто фюрер вообще не может умереть, а только Адольф Гитлер. «Вы не слышали об этом? По радио передавали. Дёниц стал его преемником, гросс-адмирал Дёниц, — поправил он себя. — Вам нельзя выходить на улицу, сегодня нельзя, англичане издали указ, запрещающий появляться на улице. Они уже в ратуше, комендант города генерал Вольц сдал город без боя. Без боя, стало быть, позорно», — произнес он и выпучил на нее свои голубые глаза. «Так вы можете продолжать борьбу, господин Ламмерс, как вервольф [9] , - предложила Лена Брюкер. — Ну да ладно, и дайте-ка мне ключ от моей квартиры. Теперь ведь нам не нужен ответственный за противовоздушную оборону». Тут губы Ламмерса дернулись, и изо рта чиновника кадастрового ведомства вырвался стон, вздох, вопль. Он вытащил ключ из большой связки. Она поднималась по лестнице, снизу до нее долетали бессвязные слова: «идеалы, предательство, Верден, отечество, спекулянты», и еще совсем уж непонятное: «всегдавверноститакточно».

9

Название террористических нацистских групп, а также их отдельных членов, действовавших в стране после разгрома фашистской Германии.

Она отперла дверь. Бремер вышел из чулана бледный, с испуганным лицом: «Я думал, кто-то идет, может, квартальный страж». — «Не-а, — сказала она, — он стоит внизу, вывешивает траурные флаги в честь павших в бою».

«Если проиграем войну, то проиграем нашу честь», — промолвил Бремер. «Глупости, чихала я на эту честь, — сказала Лена Брюкер. — Война скоро кончится. Дёниц стал преемником Гитлера».

«Гросс-адмирал, — поправил ее Бремер, вновь почувствовав себя боцманом со значком Нарвика и Железным крестом второй степени. — Это хорошо. Дёниц ведет переговоры с американцами? А с англичанами? Объединяются они наконец против России?»

Он просто сам вложил ответ в ее уста. «Да, кажется, да», — сказала Лена Брюкер и была недалека от истины, поскольку Гиммлер через шведского посредника сделал союзникам предложение: заключить сепаратный мир с Англией и США, чтобы объединенными усилиями выступить против России. «Нам нужны лишь джипы, говяжья тушенка и сигареты «Кэмел».

«Ясное дело, — сказал Бремер, — Дёниц сделает это». — «Да, — подтвердила она, — хотя пока он еще не договорился, а только передает по всем городам и весям приказы стойко держаться и расстреливать дезертиров».

Бремер углубился в кроссворд. «Лошадь с крыльями: пять букв. Проще не бывает». Он поднял голову. «Наконец, — сказал он, — наконец-то Черчилль проснулся. Теперь все силы будут брошены против русских. Переговоры о мире с Западом, ясно, как день», — снопа начал он. Она его не понимала. Он поднялся, сказал: «Вот здесь» — и положил на стол атлас. И только тут она заметила, что он вытащил ил шкафа атлас. Стало быть, он все облазил, обыскал чулан, шкафы сундук и ночные столики, потому что этот атлас лежал в ящике в шкафу, в самом низу, а поверх него — письма, несколько от ее сына и, главное, аккуратно перевязанная пачка писем от него, от Клауса, агента по пуговицам.