Открытие медлительности
Шрифт:
Северо-Западный проход, открытое полярное море, Северный полюс. Три заветные цели, он дойдет до них рано или поздно, будет помогать ему Адмиралтейство или нет. Он снова отправится в путь, и никогда ни один человек, находящийся под его командованием, не умрет от голода, он поклялся себе в этом и верил в нерушимость данной клятвы, как верил в нерушимость английской короны.
В Лондоне теперь в ходу были белые циферблаты. На многих часах появились секундные стрелки, какие прежде бывали только на судовых хронометрах. Часы и люди стали точнее. Джон не имел бы ничего против такого новшества, если бы от этого прибавилось спокойствия и размеренности. Вместо того он повсеместно наблюдал нехватку времени и спешку.
Или, быть может, все дело просто в том,
Все тут казалось Джону немного чужим. Неприкаянность усугублялась еще и тем, что у него самого времени теперь было в избытке: новую команду ему пока никто давать не собирался.
По возвращении ему достались одни насмешки и порицание. Доктор Браун держался сухо и сдержанно, сэр Джон Бэрроу разразился гневной отповедью, Дэвис Джильберт, сменивший сэра Джозефа после его кончины на посту председателя Королевского научного общества, ограничился холодной любезностью. Только Питер Марк Роже время от времени навещал теперь Джона, чтобы поговорить с ним об оптике, электричестве, медлительности и новой конструкции листоверта. Тему магнетизма он обходил стороной, вероятно, потому, что это неизбежно связывалось с Северным полюсом. Такая тактичность была почти невыносима. Большую часть времени Джон проводил в размышлениях, сидя у окна своей квартиры на Пятой улице, в доме № 6, в Сохо. Он сидел и думал о том, где может проходить северо-западный путь, и о том, как ему все наладить, чтобы иметь возможность, оставаясь последовательным, направить свою жизнь в нужное русло. В доме напротив какая - то старушка намывала окно, по нескольку раз в день, а иногда даже и ночью. Казалось, будто перед смертью ей осталось доделать только одно это единственное дело, и она старалась изо всех сил, чтобы потом никто не мог к ней придраться.
Помогали прогулки. Частенько он выходил на улицу, на палубу, как говорил Джон про себя, и бродил по Лондону, намечая всякий раз какую-нибудь цель, чтобы хоть ненадолго забыть снег, лед, голод и мертвых вояжеров. Посмотрел он новые дома: окон теперь совсем мало стали делать, из-за налога на окна. Изучил и все новые железные мосты: повозки страшно грохотали, когда проезжали по ним, и это мешало. Потом он решил обратиться к дамским туалетам. Талия теперь была опять довольно низкая, где-то на середине общей длины тела, и, судя по всему, затягиваются нынче туже, чем прежде. Юбки и рукава стали пышнее, раздулись, как паруса, словно женщины вознамерились в будущем отвоевать себе еще больше места.
Бывало, Джон гулял и по ночам, оттого что частенько не мог заснуть. Сколько раз ему приходилось спасаться от разъяренных баб, которые, войдя в раж, требовали от него, чтобы он потчевал их выпивкой. Разбойники его не трогали, боялись. Его тело окрепло, и он снова превратился в того силача, каким был до последней экспедиции.
Как-то раз, в воскресенье, он забрел ранним утром в Гайд-парк, где наблюдал за двумя господами, которые пришли сюда стреляться. Стреляли они отвратительно, хотя и не специально: дело кончилось легким ранением, и они помирились. Вечером он стал свидетелем того, как три пьяных мужика угодили на лодке в водоворот под Лондонским мостом. Лодка ударилась о сваи и разбилась, все утонули. Собрались зеваки, теперь у них, видите ли, нашлось время на то, чтобы поглядеть! Нехватка времени — пустая мода, и вот тому прямое доказательство.
Он стал захаживать в газетную лавку, где за небольшую плату в один пенни мог стоя читать газеты: восстание греков против турков. Китай запретил торговлю опиумом. Первый пароход на вооружении военного флота, курам на смех. Достаточно снести ему выстрелом одно колесо, как он уже будет ходить только по кругу, а дальше стреляй не хочу, отличная мишень. Опять парламентская реформа! Много слов за и столько же против. И опять только и разговоров о том, что нужно торопиться и времени нет: как можно скорее провести реформу, пока еще не поздно! Как можно скорее воспрепятствовать проведению реформы, пока еще не поздно!
Два раза Джон наведывался к Гриффинам. Но красавица Джейн, было сказано ему, проводит большую часть года в Европе, путешествует с целью пополнения образования.
Что делать? Чем заняться?
Иногда он заглядывал в кофейни. Там давали чернила, перья и бумагу, если человеку нужно было записать что-нибудь важное. Правда, ничего важного Джону в голову не приходило, но он все равно просил подать ему письменные принадлежности и сидел, уставившись на белый лист бумаги. Он думал: если у меня появится какая-нибудь важная мысль, я тут же ее запишу. А может быть, все наоборот: если у меня будет на чем записывать, мне придет в голову что-нибудь важное. Так оно и вышло — неожиданно у него возникла идея. Она показалась Джону необычайно дерзкой и смелой, но это говорило скорее в ее пользу, к тому же новый план имел некоторое сходство с дальним путешествием. Идея заключалась в следующем: начать писать. Джон задумал написать себе в оправдание книгу, толстый труд, цель которого — привлечь на свою сторону колеблющихся и убедить в преимуществах его системы. Ну а поскольку он знал, что человеческая воля — птица вольная, он тут же решил закрепить свое намерение в письменном виде. Он вывел на белом листе: «Отчет о путешествии к берегам полярного моря — не меньше 100000 слов!» Спасительная строчка появилась вовремя, еще минута, и вся затея могла бы рухнуть, голова уже начала злобно нашептывать контраргументы: «Джон Франклин, если ты чего-то и не умеешь делать в этой жизни, так это писать книги!»
Самое трудное наверняка найти первые слова.
«В воскресенье, 23-го мая 1819 года, наша команда в полном составе…» Наша команда? Ведь каждый был сам по себе и сам по себе поднялся на борт, и никаких других людей там не было, которым бы они принадлежали. Он решил написать лучше «путешественники», нет, «члены экспедиции под моим командованием». Но это тоже неверно, ибо таким образом получалось, что он исключал себя из состава экспедиции, а ведь он взошел на «Принца Уэльского» одновременно со всеми. «Я и мои люди» нравилось ему так же мало, как «Мои люди и я». «Мы собрались в полном составе» было не точно, а конструкция «вся группа путешественников, включая мою собственную персону» отбивала всякую охоту читать дальше. «В воскресенье, 23-го мая 1819 года, наша предводительствуемая мною…» Н-да, и что дальше?
Голова подзуживала: «Брось ты все это к шуту гороховому! Джон Франклин, ты так совсем свихнешься!» Воля монотонно гундосила: «Дальше, дальше, дальше!» Сам же Джон мог только сказать одно:
— Дюжина слов уже есть!
Старушка намывала свое окно, а Джон писал свою книгу, так проходили дни. Теперь у него уже было больше 50 000 слов, и он добрался до первой встречи с Акайтхо и его воинами из племени меднолицых. Сочинительство оказалось дело трудным, но похожим на морское путешествие: оно придавало силы и рождало надежды, что позволяло не только осуществить задуманное, но еще и обеспечить ими с избытком часть жизни, с морем не связанную. Кто берется писать книгу, тот не может себе позволить все время предаваться отчаянию. Терпением и прилежанием можно преодолеть все муки, связанные с выбором подходящей формулировки. Поначалу Джону особенно досаждали бесконечные повторения, с которыми он постоянно боролся. Всю свою жизнь он восставал против того, что для обозначения одного и того же предмета используется несколько слов. Именно поэтому он разделил все слова на нужные и ненужные, сведя свой запас к минимально необходимому. Теперь же у него на каждой странице встречалось какое-нибудь слово, которое «встречалось» раз десять, не меньше, как это вышло, к примеру, с глаголом «встречаться», когда он приступил к перечислению арктических растений. Случалось даже, что Джон вскакивал ночью и принимался истреблять повторения, как каких-нибудь надоедливых тварей, которые мешают порядочному человеку спать.
Было еще кое-что, мешавшее ему поначалу: чем тщательнее он описывал подлинные события, тем больше они, казалось, отстранялись. То, что он сам пережил, превращалось в процессе формулирования в застывшую картинку, кроме которой он и сам уже ничего не видел. Все знакомое куда-то улетучивалось, зато появлялось что-то совершенно неведомое, манящее и пугающее. Постепенно Джон начал усматривать в этом скорее достоинство, чем недостаток, хотя, если учесть, что его целью было описание только того, что он знает сам, подобные метаморфозы скорее огорчали.
«Вождь поднимался на вершину холма, шагая степенно, с достоинством, он не глядел ни вправо, ни влево» — Джон оставил это место как есть, хотя знал, как мало это говорит о его тогдашних чувствах, которые он испытал при виде вождя, о той неясной, тревожной ситуации и о странной надежде, которую внушил ему вождь с первого взгляда. И тем не менее такое предложение вполне годилось, ибо всякий мог в него вложить свои собственные чувства и, более того, даже непременно должен был сделать это.
Так муки творчества обернулись благом: у Джона появилась новая работа, с которой он умело управлялся, ибо сознательно ограничивался только тем, что было возможно, а невозможное опускал. Уже где-то на пятнадцатитысячном слове поставленные им цели оказались вполне в пределах досягаемости: