Открытие медлительности
Шрифт:
— Я вас не понимаю, — признался Роже. — Не кажется ли вам, что ваши претензии несколько преувеличены? К чему так раздувать трагедию, если речь идет всего-навсего о каком-то безобидном иллюзионе, бесхитростной машине, придуманной для забавы? Я бы еще согласился с вашими возражениями, если бы подобный аппарат был в состоянии полностью заменить собою непосредственное человеческое наблюдение, лишив нас возможности самостоятельно смотреть и видеть. Но это нереально и потому нам не грозит.
Франклин стоял у окна и все никак не мог разразиться ответом. Он моргал, бормотал, качал головой и уже открывал рот, чтобы начать говорить, но потом все-таки снова закрывал его, чтобы как следует еще раз все обдумать. Счастье, что Роже обладал достаточным тактом.
— Как долго длятся те или иные вещи и как быстро это может все перемениться, — сказал Франклин, — никем не определено, это в значительной степени зависит от каждого отдельного человека. Я потратил немало сил, прежде чем научился различать мою собственную скорость и то, как движется мир по отношению ко мне.Иллюзии тут крайне опасны. Особенно, например…
— Да, да, пример, пожалуйста! — воскликнул Роже.
— Например, в ситуации, когда на человека нападают и он должен сражаться. Как быстро его коснется сабля и есть ли у него вообще шанс спастись, опираясь лишь на собственное зрение и движение?! Нет и не может быть такой оптической формулы, которая позволяла бы это определить и притом была бы похожа на правду. Если мой глазомер ошибается в оценке движения, то, стало быть, мой глазомер подобным же образом оценивает и меня, и все остальное.
Теперь Роже поспешил сменить тему. Эти возражения и рассуждения показались ему слишком мудреными, особенно же удивительно было слышать подобные высказывания из уст Джона Франклина, который не был большим любителем всяких крайностей.
Папашу Франклина свела в постель тяжелая болезнь, и он заговорил о смерти. Он все-таки успел порадоваться тому, что из его сына вышел толк.
— Я всегда говорил, — прошептал он, — умный тот, кто умеет чего-то добиться. Хотя все это не важно. Мы приходим в этот мир богатыми, а уходим нищими.
Из Лондона приехала Элеонор. В просторном платье, она вышла из кареты. Выглядела она больной и бледной. Франклин отправился с ней сразу в Олд - Болингброук, к отцу.
— Жаль, что я не могу толком разглядеть твою жену, — сказал он. — Главное, чтобы она была здорова!
Джон был влюблен в нее как никогда, и, поскольку это чувство только умножило его терпение, ему удалось на некоторое время завоевать сердце Элеонор. Она была в восторге от его бесконечной нежности. Слушая ее речи, он установил, что может наслаждаться ими без конца, только бы иметь возможность неотрывно смотреть ей в лицо и наблюдать за ее движениями. А тут еще возникла новая тема: дети. Она хотела завести много детей, она считала, что это так чудесно, так архаично, восторгалась тем, что всякая новая жизнь начинается с беспомощности, усматривая в этом начало творческое и «даже религиозное». Джон смотрел на все это несколько проще, но против детей не возражал. Свадьба оказалась делом хлопотным и суетным. Франклин попытался освоить кадриль. Он готов был выучить наизусть все, что угодно, и делал это всегда с превеликим удовольствием, но запомнить все эти па да еще к тому же многочисленных родственников было выше его сил. К сожалению, танцы и родственники на свадьбе неизбежны. Только вот почему-то потом исполняли один только венский вальс — задача для него почти неисполнимая. Но из любви он попытался освоить и эту неведомую территорию.
С тех пор как Франклин сделался всеобщим любимцем, симпатии Элеонор стали заметно убывать. Она опубликовала многотомную, немного скучноватую героическую поэму о Ричарде Львиное Сердце, которая продавалась не слишком бойко, хотя книгопродавцы, предлагая сей товар, не уставали повторять, что сочинительница — «супруга того господина, что ел свои сапоги». Все это не могло не сказаться на чувствах поэтессы. Элеонор начала хворать и капризничать, совсем перестала прыгать и больше не смеялась.
И вот теперь она наконец выбралась из Лондона! Франклин надеялся, что отныне она будет безраздельно принадлежать только ему одному и что ей понравятся эти спокойные места и странноватые обитатели Спилсби и Хорнкасла. Он мечтал о том, как они заживут тут вместе в Олд-Болингброуке и будут растить своих многочисленных детей.
Но вышло все по-другому. Элеонор считала, что Линкольншир слишком провинциален, здешний диалект слишком тягучий, местность слишком плоская, а то вдруг слишком горбатая, а климат попросту вредный. Только старик Франклин ей нравился.
— Такой симпатичный, справный старичок!
Жить она здесь ни за что не хотела. Она кашляла до тех пор, пока Франклин не сдался. Однажды они поссорились из-за любви. Когда Франклин признался, что открытия интересуют его больше, чем любовь, и что в любви он ценит прежде всего возможность открывать неизведанное, она вдруг впала в патетику и перешла на личности — опасное сочетание.
– Мне не следовало приближаться к великому герою, победившему голод и льды! То, что со стороны кажется силой, оказывается при ближайшем рассмотрении логикой и сухим расчетом.
Франклин задумался. Он не собирался перечить ей — пусть говорит, пусть гневается. Хуже другое — а что, если она теперь захочет, чтобы он стал совсем другим?
— Я должен быть таким, какой я есть! Без подготовки и твердых правил в моей голове будет один сплошной хаос, и наступит он гораздо скорее, чем в твоей.
— Дело вовсе не в этом! — возразила Элеонор.
Эта фраза насторожила Франклина, потому что
со времени общения с Флорой Рид он хорошо усвоил: спор, один из участников которого начинает объяснять другому, в чем состоит суть дела, ни к чему не приводит.
В оставшиеся до отъезда дни Элеонор кашляла еще больше, читала «Франкенштейна» Мэри Шелли и, что самое скверное, почти не разговаривала с ним.
Едва она уехала, отец скончался. Как будто он ждал, когда очистится воздух.
Жизнь теперь и впрямь неслась куда-то вскачь. Франклин от этого страдал.
«Считаю оскорбительным для моей чести, — писал Джон Франклин сэру Джону Бэрроу, — пожинать славу за то, что не имело удачного завершения и по сей день не доведено до конца. Моя профессия — составлять морские карты на благо человечества. Нынче же я не приношу никому никакой пользы. Я сижу в Лондоне, даю интервью газетчикам, а в остальное время беседую с людьми, с которыми у меня нет ничего общего, кроме списка визитов. Покорнейше прошу вас — дайте мне команду! Я думаю, что мне удастся найти Северо-Западный проход».