Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Бабы ругали мужей в кипучем воображении грибных счастливцев. Сами они разговаривали промежду себя по-иному:
— И-их ты, какая выйдет дома жареха, товарищи граждане! Зер гут!
— Володя, слушай, ты одним белым грибом досыта накормишь свою мамку, ей-богу!
— Похлебка с боровиками, если подбросить ложку сметаны, тоже одно объедение…
— Ну так и быть, уговор, — распорядился Яшка Петух, — каждый собирает грибы по отдельности, для себя, чтобы обрадовать народ дома. Решено?
— Записано в протокол!
Теплину залили излюбленным мальчишеским способом, став вокруг костра дружным кружком. Постарались на совесть, не пропустили ни одной головешки, пар из шипящих углей валил облаком.
Подождали чуток, когда и струек пара не стало видно, горячего воздуха не слышно, и скатились на торопливых заднюхах с холма.
— Масса хочет пить, товариш-шы, — сознался Шурка, когда пробегали мимо родника.
Напились кое-как, швырнули берестяный ковш в осоку (повесить на ольху решительно не оказалось времени) и помчались на ближние от холмов Мошковы полосы.
И как недавно, когда ватага ворвалась в лес и у ней вылетели из голов и позабылись красные знамена и флаги с ихней дымящей кровью, которой совсем было не жалко и про которую до слез правильно и сладко пелось в Володиной питерской песенке, точно так же сейчас сгинули куда-то сразу из ребячьих глаз ландыши, золотые ключики, сковородники и бабурки, пропали этажи Заполя смолкли иволги и зяблики. Остался всюду один рыжеватокудрявый, безмолвный мох под ногами. Он чудился всюду, мягкий, теплый сверху и отрадно-сыроватый книзу, как на болоте, радующий босые знойный ступни. Мох расстилался промежду невидимых берез, луговиной, и темномаслянистые и сморщенно-запекшиеся шапки белых грибов, ровные, как на подбор, мерещились повсюду — коровки паслись на мху стадами. Грохотало сердце, захватывало от волнения и радости дыхание. Куда ни поведешь носом, отовсюду пахло белыми грибами.
Но стоило спеша наклониться, протянуть трясучую, нетерпеливую руку, как желанная коровка превращалась в буро-сухой прошлогодний лист, он громко шуршал между пальцами, рассыпаясь в труху.
Пробовали и здесь, как на несчастном холме, ползать на коленках и на животах, выискивая ощупью бугорки хрустящих зародышей. Но и зародыши нынче не топорщились из земли, не хрустели и не скрипели, помалкивали, не высовывали украдкой молочно-просвирные головки. Попадались изредка лисички — одно горе: крохотные-прекрохотные, розоватые, толком и не разглядишь, какие-то игрушечные, без шляпок, как гвоздочки-клинышки, какими (разумеется, много крупнее) подковывали лошадей в кузне Вани Духа. У них, этих неправдоподобных лисичек, даже не успели еще вырасти ушки. Таких уродцев не стоило и трогать, не хотелось выковыривать из мха и брать: растеряешь дорогой.
Колька, правда, нашел и положил в корзинку порядочного дождевика, похожего, как всегда, на яйцо или на очищенную картошину. Ребята звали таких дождевиков «чертов табак», потому что, засохнув, став коричневыми, дождевики с треском лопались, стреляли, когда на них наступали ногой, и дымили по траве черными тучами. Сегодня Шурка прозвал в сердцах Колькину добычу по-новому: «немецкая бомба», — и все удивились, как похоже. А Сморчок болтал, уверяя, что не зря он сунул находку в лубяночку, дождевик, конечно, не первосортная добыча, но все же, покроши с другими грибами на сковороду, — будет в жарехе особый дух, скусу больше, батька говорил, а уж он знает толк в грибах почище Оси Бешеного.
Поспорили с Колькой. Однако и спорить не больно хотелось. Ну, пускай съедобный дождевик, кажется, и Григорий Евгеньич говорил, не отравишься, не поганка, да им-то какое до того дело? Уж они-то, ребятки привередливые, есть не станут, хоть угощай не угощай, сахаром обсыпь! кланяйся, в рот не возьмут и пробовать не будут. Им подавай на жаркое подберезовиков, подосиновиков, опят, на худой конец сыроежек и для духу, для вкуса не «чертов табак», не «бомбу немецкую» по-нынешнему, а коровок, хотя бы парочку, можно и зеленовика. Старые белые, с зеленовато-желтым, тисклым исподом действительно придают жаркому особый привкус — сладковатый, кому нравится, кому нет — на охотника. Все-таки лучше для аромата положить, не пожалеть, коровок побольше молодых, крепких. А их-то как раз и не было у ребятни и, видать, не будет.
— Изыскались по всему свету — белых нигде нету…
Придумалось, сказалось Яшкой складно, да неладно, горько.
А почему, спрашивается, нет белых? Да потому что рано. Господи, кому это не известно? Оказывается, не всем.
Они давненько понимали, что устроили себе игру в белые грибы, как маленькие. Бросить же ее, эту игру, почему-то не было силы. А ведь пора домой бездельникам, мамки наверняка уже ругаются: некому пол в избе подмести, за водой сбегать на колодец. Надобно, надобно возвращаться, а не хочется.
Сердились на Мошковы обманные полосы, даже серчали на Володькиного красавца, полеживавшего бок о бок с дождевиком в Колькиной пустой Лубянке. Надул, проклятый красавец, обманул! Откуда он взялся, этот всамделишный белый гриб, источи, сожри его улитки? С неба, что ли, свалился? Только испортил им гулянье, весь лесной праздничек.
Принялись коситься и на самого Володьку Горева: он виноват, выкопал какую-то несусветную дрянь и расхвастался. Наверное, это и не белый вовсе, гнилушка какая-нибудь, трухлявина. Леший созоровал, не иначе, оборотил на смех гнилушку-трухлявину, простую щепку в белый гриб, подсунул дурачку из Питера: на, кушай! А он и рад-радешенек… А главное, им было стыдно сознаться в невольной затее, какую они устроили, дурачье, почище Володьки, олухи царя небесного, которых под образа не сажают. Разве им невдомек, что не успели еще выскочил, но пригоркам колосовики, серые грибы, то есть подберезовики, которые завсегда родятся первыми из первых. Какую они сотворили глупость!
Скоро и места в Заполе, на Мошковыч полосах оказалось им маловато. Теснота! Ступить некуда! Орава затолкалась локтями, мешая друг дружке… Неудовольствие нарастало, оно закончилось бы наверняка руганью, а то и малой потасовкой с досады, как вдруг (ах, это спасительное «вдруг», как в книжке появилось!) Андрейка Сибиряк, больше всех горюя, что он завел сюда понапрасну друзей, запнулся сослепу, от душевного расстройства, глянул под ноги, подскочил, заорал дико:
— Змея! Змея!
То была аршинная гадюка, золотисто-коричневая, в темных пятнах, под цвет хворостине, на которой она дремала на припеке, врастяжку, сама, как вторая хворостина. Она перетрусила больше Андрейки, свалилась с належанного места, завиляла прочь, извиваясь по мху, точно плывя по воде.
Смертный ужас охватил ребятню. Шурка чуть не обронил из рук дорогой Володин подарок.
В сапогах с голенищами не так робко, без обутки же ты ровно голый, мороз бежит с головы до ног — ужалит гадюка куда захочет… И не то страшно, что ужалит, а то, что ты ее, змею, видишь.
Отпрянули, брызнули ребята врассыпную, спасаясь.
Но тотчас же молодецкая удаль и совесть дернули каждого за ухо: «Куда бежишь, трус, от лютого врага? Кто с ним будет сражаться? Заполонят змеи лес — тебе же будет плохо!»