Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Смирнов Василий Александрович

— Один глоточек… У — ух, крепкая, голубок, бражка, с изюмом! Как рукой снимет… Мы с тобой еще ка — ак заживем… Выкушай — и здоровехонек.

— Сожрал человека, а теперь брагой отпаиваешь, — злобно сказал Никита Аладьин и оттолкнул Быкова. — Катись ты… подальше!

— Господь с тобой, Никитушка! Что ты говоришь такое несуразное? обиделся Быков, поднимаясь и оберегая графин локтем.

— А правду говорит! — сказал, точно отрубил, Матвей Сибиряк.

Устин Павлыч завертелся с графином среди мужиков, жалуясь и всех угощая. Мужики отворачивались от него, ворчали что-то себе в бороды, закуривая цигарки. Когда вспыхивали огоньки, Шурка

видел оскаленные зубы. Все кругом были злые, сердитые, хотя Косоуров еще живой лежал под черемухой. Шурке невольно вспомнилось: когда помер дяденька Игнат, мужики немного печалились, больше про свое говорили, даже смеялись как ни в чем не бывало. А тут, сегодня, они словно с цепи сорвались.

— Уйди, лиса, от греха! — орал дядя Ося, отталкивая от себя графин.

— Какой грех? Чей грех? — залаял Устин Павлыч и набросился на Горева, который молча, торопливо запрягал лошадь. — Это все ты, краснотряпичник, науськиваешь! Я вижу… Ой, смотри — и, худа не было б! Тут тебе не Обуховский завод. Мутить честной народ не позволим!

— В Сибирь отправишь, что ли? — насмешливо спросил Афанасий Сергеевич.

— Найду управу!

— Ты еще рубаху до подола разорви, а то не страшно, — посоветовал Горев, быстро и ловко стягивая хомут.

Устин Павлыч отскочил, ударил графином об угол избы — только осколки зазвенели.

— Вота… На — а! — рванул он себя за ворот и с треском разорвал чесучовую дорогую рубаху. — О — ох, тошнехонько — о! — заплакал он.

Народ кругом недовольно зашумел:

— Да будет вам!.. Человек — от помирает.

— Клади на дроги. Вот так! — распоряжались в палисаде. — Гони в больницу! Понятого ей дать, хозяйке, а то не примут… Кто понятым поедет?

Вызвался ехать понятым родственник Косоурова, гостивший у него на празднике. Он ударил вожжами. Задребезжали, заскрипели дроги, завыла Косоуриха, сидя в передке и подсовывая подушку под голову мужа.

Только что проводили ребята подводу за мост, как поднялся крик у казенки. Побежали туда узнать. Оказывается, парни били Мишу Императора. Он высмеивал их на беседе, красуясь возле поповых дочек. Парни долго терпели, а потом вызвали Императора на улицу, будто по делу, и принялись дубасить кольями.

— Кар — ра — у–ул!.. Го — ро — до — во — ой!.. Заре — езали! — кричал на все село Миша Император, без шляпы и трости, в порванном пиджаке убегая от парней домой.

Ну и ночка! Пора бы на боковую, да как тут уйдешь, еще что-нибудь интересное пропустишь.

Шурка вертится с Яшкой и Катькой на беседе, в кути, где тесно и жарко от любопытных, шушукающихся баб, каменно — неподвижных, фу — ты ну — ты как разодетых молодоженов. Правдами и неправдами пробирается Шурка поближе к зале. Там, из красного угла, сыплет без устали кадриль поздеевский кузнец, топают и кружатся с девками парни. Олег Двухголовый сидит возле гармониста, мешая играть. И никто не гонит прочь Двухголового — хозяин. Шурка старается поменьше смотреть в красный угол.

В казенке как в печи, хоть пироги пеки. Парни поснимали пиджаки, раскрасневшиеся, веселые девки беспрестанно утираются и обмахиваются носовыми платками. Ламп много, они понавешены на всех стенах, спускаются на проволоке с потолка. Но горят лампы тускло, коптят, мигают, и кажется длинные желтые язычки пламени приплясывают вместе с парнями. Зала казенки просторна, и будто сами светятся свежевыструганные стены, потолок и пол. Пахнет сосной, табаком и мохом. Пестрит в глазах от танцующих пар.

Вдруг гармоника

обрывается. На беседе становится тихо.

— Ка — на — ва! — извещает громко кузнец, отдуваясь, и ставит замученную трехрядку на скамью.

Конечно, никакой канавы нет в избе, пол ровный, даже щелей не видно. Просто полагается, по обычаю, целоваться.

Парни смеются, девки конфузятся, а матери из кути, притворяясь, недовольно ворчат:

— Вот что выдумали… бесстыдники!

А сами глаз не спускают со своих дочек. Надо, чтобы поломались, поцеремонились невесты. И чем дольше, тем лучше.

Парни торгуются с девками:

— Дюжину с вас… меньше нельзя. Канава дюже глубокая!

— У нас свои ноги есть… перейдем.

— Глыбко… туфельки зачерпнете.

— А мы разуемся.

— Зачем такое беспокойство? Извольте — полдюжины… Перемахнем, как на крыльях… Ну, так и быть, последняя цена — четверть дюжины!

Парни обнимают девок, те вырываются, но понарошку: руками парней отталкивают, а щеки и губы подставляют.

Чмок! Чмок! Чмок! — слышится в зале со всех сторон.

Гармоника, отдохнув, рявкает с новой силой, кадриль продолжается.

— И куда торопятся… Бессовестные какие нонче стали, переговариваются в кути бабы. — Прежде не так было… Прежде по получасу канаву переходили.

Шурка ищет Катьку. Но ее нет, и Яшки нет, спать, верно, ушли. И Двухголовый дрыхнуть домой укатил. Одни Тихони зевают в кути. Шурка исподтишка показывает им кулак.

А парни и девки все вертятся, вертятся, взявшись за руки. Удивительно, как это им не надоест целый день и вечер делать одно и то же? И не устают, и глаза у них не склеиваются, как у Шурки. Он смерть не любит заниматься долго одним делом, даже самым любимым. И сейчас, подремав и насмотревшись на беседу, промочив потом матроску, хоть выжимай ее, он выскакивает из казенки в сени. Здесь темно и почти так же душно. Шурка ощупью выбирается на крыльцо, оступившись, считает мягким местом крутые ступеньки. Многовато их… Слава тебе, хоть фонарей на лбу не наставил, одними царапинами обошлось, а штаны все равно и раньше были рваные.

Шурка ныряет на улицу в ночную свежесть, как в воду.

Высоко и ярко светят в небе белые прохладные звезды. На западе не погасла еще вечерняя полоска зари, а на востоке уже проступает позолотой другая полоска и тянется к первой, как рука, и скоро дотянется, поздоровается, и тогда настанет утро. А пока гуляет по переулкам отрадная холодная синева, падают из окон казенки на траву половики света, подбирается от башмаков сырость по голяшкам, и глаза перестают слипаться.

У Косоурова палисада на лавочке все еще сидят мужики и тихо разговаривают. Шурка направляется к ним. Ему немножко боязно. А вдруг удавленника привезли обратно из больницы и он, окоченев, лежит под черемухой мертвый? Да мужики ли это на лавочке торчат? Может, черти по кабатчикову душу пришли?

Он переминается с ноги на ногу, не зная, на что решиться. Пожалуй, вернее всего махнуть домой. Но и к дому надо идти по шоссейке, мимо Косоурова палисада.

Шурка собрался повернуть обратно, на беседу, да услышал приглушенный смех дяди Роди. Тогда он смело шагнул вперед.

Где дядя Родя, там чертей не водится.

Мужики сидели на лавочке, тесно сбившись возле Афанасия Горева, даже табак не курили, и разговаривали вполголоса. Точно приворожил их к себе этот питерщик. Неспроста они про беседу забыли. Наверное, Горев рассказывает мужикам что-то завлекательное о Питере.