Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Шурка дико огляделся. Все качалось перед ним, плыло и, заволакиваясь сырой, тягостной дымкой, уменьшалось, безвозвратно удаляясь: и петушиное поблекшее перо, и самовар с медалями, и, главное, ножичек с потускневшими лезвиями и костяным черенком. А приближалось и росло бледное Яшкино лицо с багровыми пятнышками веснушек и крупной светлой каплей под носом. Приятель, видать, давно следил за ним, держа на ладони полустертый сиротливый пятак.
Они взглянули исподлобья друг на друга и без слов поняли одинаковое страстное желание.
— Я тебе завтра отдам, вот те крест… У
— Мне самому хочется в последний разочек крутнуть перышко… Мамка обещала рубль, — страшно соврал Шурка. — Ну, взаймы, Яша?
— Нет, ты мне дай.
— Я тебе завтра двугривенный верну… полтинник! Дай же!
— Кишка! Ты все равно проиграешь.
— Жадюга! Петух!
Они толкались, клянчили, ругались и непременно подрались бы, да народ толпился у вертушки и мешал сцепиться как следует.
И вдруг Катька, забытая в пылу страстей, очутилась между ними. У нее в розовом подоле зеленели выигранные конфеты.
— Давайте я перышко толкну! — предложила она. — Я счастливая, корову выиграю.
И враги, осененные догадкой, что на корову можно и гармонику купить и ножичек, опять превратились в закадычных друзей. Беспрекословно отдали Катьке последние медяки, а на хранение получили девять грузных конфет.
— Шибче толкай палку, — посоветовал Шурка.
— Ни — ни! — воспротивился Яшка. — Потихохоньку!
— Я сама знаю как, — ответила Катька, засучивая рукава платья и уверенно улыбаясь.
Счастливая маленькая рука ее не шибко и не тихо пустила перышко по гвоздикам…
Спустя минуту молчаливая тройка брела шагом, без пути — дороги, без цели, куда глаза глядят, попадая под ноги мужикам и бабам, натыкаясь на палатки и ларьки. Тонкая, белая, несчастная Катькина лапка держала булавку, обыкновенную, с запиркой, которые так любил дурачок Машенька.
Тройке хотелось пить, но у нее не было даже двух копеек на стакан клюквенного квасу. Следовало бы и пожевать чего-нибудь вкусного, праздничного. Но Катькин постный сахар застревал в горле, и даже черносливинки, обнаруженные в Шуркином кармане, не произвели впечатления. Еще бы! Народ кругом, точно дразня, нащелкивал жареные семечки и орехи, ел настоящие пряники, хрустел леденцами, кислыми, утолявшими жажду.
Стараясь не смотреть по сторонам на соблазны, ребята плевались изо всей мочи, и Шурка не оговаривал Катьку, ему теперь было все равно. Однако и плевки мало помогали. Стоило ветру донести какой-нибудь запах, даже папиросный дым, как рты опять наполнялись слюной.
Яшка со злости сломал гребешок. Легче ему не стало. Он упорно глядел в землю, вороша на ходу босой ногой мусор. Вот он наклонился, пошарил зачем-то рукой.
— Ты чего? — спросил Шурка.
— На гулянье пьяные… деньги теряют… — пробормотал Яшка. — Прошлый год я три копейки нашел.
Занялись поисками. Копались в песке, в старой, сгнившей хвое, ползали на коленках по траве, подбирая и осматривая каждую щепочку, окурок, мятую бумажку.
Катька нашла грецкий орех, раскусила и выплюнула — оказался гнилой. Шурка подобрал огрызок сладкого рожка, но такой крошечный, что и распробовать
Пыльная, усталая тройка появилась на минуту возле барабана, гармоник и бубна.
Продолжалась бесконечная кадриль. Танцевали ее чинно, молча. Парни в заутюженных брюках и наглухо застегнутых, несмотря на жару, пиджаках, в соломенных, плоских, чуть державшихся на головах шляпах не топали каблуками, с присвистом, уханьем и гиканьем, как всегда это делали на беседах, не вертели атласных и шелковых девок до упаду, а выступали друг перед другом торжественно, сходились и расходились медленно, брали девок за кончики пальцев, повертывали один раз и снова расходились, осторожно ступая новыми калошами.
Хорошо смотреть и слушать, щелкая чем-нибудь, жуя или насасывая. С пустым ртом и голодным животом глядеть, как другие блаженствуют, — не удовольствие, а мука мученическая.
Не развлекла ребят и ругань глебовских мужиков с сельскими, которые опять орали про барский луг, стращали и стыдили глебовских, сойдясь около школы. Веселый гуляка с деревянной раскрашенной лошадкой под мышкой плакал и лез целоваться.
— К бесу энто самое… Братцы! Выпьем, дуй те горой!
Мертвецки пьяный Косоуров вырвал у него игрушку и так хватил по голове, что лошадка переломилась.
— Уби — и–или!.. — завопил гуляка и повалился на траву.
Косоуров хлестал его хвостом игрушечной лошадки.
— Врешь! Тебя не убьешь. Это меня прихлопнули заживо… Меня-то, а?
Мужики схватили Косоурова под руки, оттащили, куда-то повели. Он вырывался и кричал:
— Нету мне места на земле… нету!
Тройка добрела кое-как до Гремца, жадно напилась до ломоты в скулах студеной воды и улеглась на берегу, отдыхая от трудов и горя, избегая разговоров о том, что произошло. Надо бы, конечно, искупаться, да лень было идти на Волгу, а в Гремце — мелко и каменисто.
В кустах надоедливо трещали дрозды. Шурка поискал возле себя палку, не нашел. Тогда он швырнул в кусты круглое выигранное зеркальце — дрозды улетели.
— Мне бы отдал зеркальце! — пожалела Катька.
— Возьми.
— Неохота искать…
Слабо доносились раскаты барабана, но и они мешали. Шурка заткнул уши пальцами.
Давно ли он был самый богатый, счастливый человек на свете! А сейчас — нищий. Навыдумывали каких-то гуляний, вертушек… Шурка волновался, страдал из-за какого-то ножика. Теперь, очутись ножик тут, рядом, он и рукой не пошевельнет… Нет ничего лучше, как напиться холодной воды и растянуться на траве.
Если лечь на спину и глядеть, не мигая, в небо, то светлое, заблудившееся в синеве облачко начинает спускаться, как бы приглашая сесть на него. Не это ли видит пастух Сморчок, когда подолгу глядит на небо? Отлично было бы оседлать облачко и уплыть на нем куда-нибудь подальше от гулянья, от людей, которые жулят, обманывают, говорят неправду, — уплыть вместе с Катькой и Яшкой далеко — далеко, на край света, и устроить там свое царство без серебряных полтинников: бери даром, без обмана, и гостинцы, и гармошки, и ножички — что душа пожелает…