Открытие мира
Шрифт:
Потом он начинал кашлять и плевать кровью.
– Ишь ты, опять пошла!
– удивлялся он.
– С чего бы это? Должно, я лишку горлом рванул... Ладно. Будем петь тише...
Шурка знал - дядя Игнат в молодцах плотничал, свалился со светелки и с тех пор кашлял кровью. Но он никогда не жаловался, пел песни и всегда был ласковый.
И Шурке не верится, что это он, певун дядя Игнат, лежит теперь, вытянувшись, на лавке и не может пошевелить темной рукой.
Он еще раз взглянул на дядю Игната. По неподвижному приоткрытому глазу ползла муха...
Шурка бросился вон из избы.
В сенях он столкнулся с Катькой. Она держалась за щеколду и плакала.
– Не бойся, - сказал ей Шурка, а у самого тряслись руки и ноги.
– Я не боюсь, - ответила Катька, всхлипывая.
– Мне дя-аденьку Игната... жа-алко.
– И мне жалко. Он песен петь не будет. На небе молитвы петь можно, а песни - нельзя.
– Почему?
Шурка задумался.
– Не знаю почему... Там Волги нет, ямщиков нет. Не о чем петь... А тетку Аграфену мне не жалко, она горбатая, - сказал он, стараясь не думать о дяде Игнате и явственно видя его туманно-карий открытый глаз и ползающую по глазу муху.
– Давай бежим на улицу к ребятам!
Они выскочили из сеней на крыльцо и, зажмурившись от солнца, ощупью спустились по крутым нагретым ступенькам.
Колька, карауливший у крыльца тележки, спросил шепотом:
– Страшный?
– Сам ты страшный!
– сказал Шурка, давая ему подзатыльник.
А Катька добавила, и у Сморчка пропала охота расспрашивать. Он сунулся было в избу, но потоптался в сенях и вернулся.
Появился Яшка, бледный, притихший, и они вчетвером, молча, подталкивая впереди себя тележки, завернули за угол. Под липами на бревнах сидели мужики и бабы и разговаривали. Ребята остановились послушать.
Тут был Ваня Дух, угрюмый и черный, низкорослый мужик. Волосы у него росли от бровей. Как всегда, он куда-то торопился, нахлобучивая по уши картуз и обжигаясь цигаркой. Были тут говорун дядя Ося, Катькин отец, Марья Бубенец, глухой дед Антип, кивавший лысой головой, будто он все отлично слышит, бабка Ольга, кривоногий Косоуров и другие мужики и бабы.
Дядя Ося, закусив глиняную трубочку-коротышку, по обыкновению, над кем-то подсмеивался.
– Мытари* вы... эх, мытари!
– приговаривал он, лениво болтая толстой от накрученной портянки и веревок ногой в худом лапте.
– Затвердили: земля, земля... А человек - тля. Что ты с землей сделаешь?
Одни мужики перечили ему, другие поддакивали.
– Верно. Сей не сей - одна синюха вырастет.
– Это у тебя. В барском поле чтой-то синюхи не видно.
– А ты спроси управлялу, сколько он навозу валит!
– У попа тоже хорошо родится...
– В наше болото хоть золото сыпь - белоус вырастет.
– Вот то-то и оно, мытари... то-то и оно!
– снисходительно говорит дядя Ося.
– Работа дураков любит.
В стареньком пиджаке нараспашку, плотный, рыжий, он сидит на высоком чурбане, как царь на троне, и мужикам, разговаривая с ним, приходится задирать вверх бороды. На луговине лежат его удочки, связанные в пучок, картуз без козырька, ржавое ведро и банка с червями. Говорит дядя Ося, словно дразнит. Подцепит словом, как крючком, и ждет, что будет.
Ваня Дух, растоптав окурок, побежал было, но вернулся, вскинулся на Тюкина.
– Нет, ты дай мне земли вволю, - сказал он жадно, - покажу я, черт те дери, что из нее можно сделать!
– Пряники?
– усмехнулся дядя Ося.
Бабка Ольга, вырядившаяся в шерстяное платье, в котором ходила по воскресеньям в церковь, захлебываясь, рассказывала бабам:
– И всего-то навез, милые вы мои, всего-то навез... Одного чаю три фунта. Сахару пудовик, окромя лампасеи... Пшена там, селедок... Лаврового листу, почитай, целый веник. Я его спрашиваю: "Миша, батюшко, да почто же столько лаврового листу?" А он говорит: "Мамаша, в кажинном кушании должон быть лавровый лист. Не могу кушать без запашистого аромату..." - "Так неужто, - говорю, - и в хлеб лавровый лист класть?" - "В хлеб, слышь, можно не класть, а во все остальное - обязательно!"
Бабы удивляются, ахают. Марья Бубенец, жившая, как знает об этом Шурка, когда-то в городе, пояснила: точно, лавровый лист завсегда кладут в господское кушанье.
– Господин! Господин!
– радостно подхватывает бабка Ольга, и даже слеза у нее навертывается от удовольствия.
– Пальцев не видать, одни кольца золотые нанизаны. Каменья на них так и горят... И нинжаков, трахмале этих самых - сундук набит, крышка не затворяется... Полсапожки мне привез новехонькие, складные. Опять же на два платья и полушалок... Лег отдохнуть и под голову кошель положил, что твоя торба... А уж сколько в нем, в кошеле, не сказывал. Должно, много...
– Она засмеялась и опять прослезилась.
– Ой, Миша, батюшко! Четыре года весточки не слал, а тут прикатил на тройке. Порадовал мать-старуху... Гляжу в окошко и глазонькам своим не верю: мой али не мой?.. Ну, чисто инператор!
А в избе все причитает Аграфена, и слышен на улице ее тонкий, щемящий сердце плач:
Попроси ты господа бога
Да возьми-ка нас, несчастных, к себе
На житье, на вековечное...
Шурка поражен. Мужики и бабы на бревнах точно оглохли. Они толкуют про свое, словно и не умер дядя Игнат. Те, что выходят из избы, поначалу будто сумрачные, печальные, но, присев на бревна, повздыхав, вступают в беседу и очень скоро как ни в чем не бывало чешут языками и даже смеются.
– Ты, известно, разливная душа, - говорит Ваня Дух, сердито косясь на дядю Осю.
– Удочки, грибы... От такой заботы эвон шея-то... как зарево.
– У всякой охоты свои заботы, - отшучивается дядя Ося, попыхивая трубочкой.
– Вот ты, Иван, к примеру, от заботы почернел... а не шибко разбогател.
– Хо-хо! Поддел!
– грохочут мужики.
– Я в худых лаптях не хожу, - огрызается Ваня Дух, торопливо отходя от бревен.
– Э-э!
– зевнул дядя Ося, почесывая свою медную круглую бородку. Что худые, что новые - одинаково лапти.
– За нас питерщики в лакированных голенищах щеголяют, - говорит кто-то из мужиков.
– Особливо, которые домой прут с "березовым кондуктором"!*
Мужики, смеясь, заерзали на бревнах. Глухой Антип закивал лысиной. А Косоуров, седой, грустный, тихонько вздохнул. Шурке известно - это он, кабатчик Косоуров, прикатил нынче из Питера пешедралом на кривых ногах, точно на колесах, и вшей на нем, говорят, было видимо-невидимо, три дня подряд в бане у Солиных парился, а рубаху его и портки Косоуриха сожгла в печи.
– При нашей земле из лаптей не вылезешь, это верно, - говорит Косоуров, покашливая.
– Издыхай либо в петлю полезай.
– Поклонись барину, - насмешливо советует дядя Ося, - может, он раздобрится и отвалит тебе, мытарю, свое поле. Али поп... Зачем ему земля? Его бог прокормит.