Открытие мира
Шрифт:
Прощай, ружье длинностволое, с отполированной ложей! Прощайте, свинцовые пульки, гром выстрела, трепет подбитых вороньих крыльев!..
Как слепой, тычется Шурка в отцовы колени, берет подарок и срывающимся голосом пробует выдавить:
– Спа... спаси... бо, тя-а-а...
Судорожные рыдания против воли рвутся наружу. Прижав к груди сверток, Шурка бежит в сени, карабкается по темной лестнице на чердак.
– Мало?
– несется вслед ему сердитый окрик отца.
– Ружья захотелось? Ишь ты!
Сиреневые тенета свисают с крыши. Свет пробивается в щели и бежит белесыми ручейками. Разная рухлядь - корчаги, сломанные грабли, ящики преграждают путь солнечным ручейкам, и они разливаются лужами по чердаку. В круглом окошке бьется о стекло и жужжит оса. На чердаке прохладно, пахнет хмелем.
Спрятавшись за грудой зимних рам, у трубы, Шурка долго и неутешно плачет. Ему слышно, как, разобрав привезенное добро, уходит в чулан отец отдыхать с дороги. Мать провожает его, стелет на сундуке, взбивает подушки. Они шепчутся и смеются. Наверное, над Шуркой.
Возвратившись из чулана, мать гремит в избе посудой и тихонько напевает:
Двенадцать лет, как поневоле
Моряк все плавал по морям...
Шурка любит эту старинную песню, ее тягучий, переливчатый мотив. Мать поет проникновенно, и Шурка видит себя моряком, тоскующим по родной деревне. Боров трубы* стал его кораблем, а зимние рамы качаются на волнах, как лодки. Во сколько раз море шире Волги? Видать ли корабль с берега?.. Ну все равно. Шурка машет платочком родимой стороне. Какой тяжелый платок... Да ведь это батькин подарок!
Не вдруг решается Шурка осмотреть сверток. Даже сердито думает: "Не швырнуть ли его на двор, в навоз?"
Побеждает любопытство.
Сверток оттягивает вытянутую руку, точно камень. Он с неровными, острыми углами, заманчиво перевязан синей ленточкой... Нож? Коробка леденцов? Оловянные солдатики?
Уголок свертка прорывается как будто сам. Черная дырка вороненого ствола смотрит на Шурку глазным зрачком.
Вот так коробка с леденцами!
Пальцы рвут, зубы грызут ленту...
– Пугач!
Он лежит на горячей Шуркиной ладони, этот почти всамделишный револьвер, черный, с курком и страшенным дулом. Рукоятка в пупырышках, чтобы, когда целишься, палец не дрогнул, не соскользнул; она заканчивается кольцом - хоть сейчас на ремень вешай пугач. По бумажным лоскутьям рассыпались грозные пробки, набитые селитрой. Неплохой все-таки человек батька - даже клеенчатую кобуру не позабыл, купил.
Пробка туго забита в ствол, курок взведен, глаза зажмурены. Прыгающий указательный палец ощупью находит и нажимает спуск...
Гремит выстрел.
Испуганные куры с истошным кудахтаньем летят со двора на улицу. Встревоженное лицо матери показывается на лестнице.
– Ты что там разбил, негодяй?
– Пугач!
– визжит в восторге Шурка.
– Тятя пугач привез... важнецкий!
– Ну вот, а ревел... бессовестный!
– улыбается мать, поняв, в чем дело.
– Лазь, кажи своему Яшке. Он все окна протер носом, тебя ожидаючи.
Глава XVIII
ИНТЕРЕСНЫЕ РАЗГОВОРЫ
Вечером Шурка отправился с отцом на Волгу купаться. Он примирился с мыслью, что ружья ему не видать как собственных ушей, нацепил к ремешку пугач и, грозно и счастливо посматривая по сторонам, очень жалел, что по дороге не встречаются знакомые ребята.
Они пересекли наискось Барское поле, вышли тропой к сельским приречным полосам. Заходящее солнце окрасило льны, травы и овсы багрянцем. Поле горит, как пожарище. Оно обрывается под гору, словно тухнет там, густо осыпав сизым пеплом вечерней тени крутые скаты. На лугу, под солнцем, трава снова вспыхивает багряно-зеленым огнем. За кустами серебристого ивняка, в песчаных отмелях и каменных грядах покоится неподвижная Волга, как второе небо.
Длинный лиловый человек шагает впереди Шурки, в точности проделывая все его движения. Вечер теплый, тихий, росистый.
– Хорошо... Эк, простор-то, честная мать! В раю живете... А-ах! восклицает отец, шумно вздыхая и оглядываясь.
– Кабы землицы поболе, ни за какие коврижки в Питер не поехал...
– Питер больше нашей деревни?
– Ну, сказал! Тысячу деревень поместишь - и еще свободное место останется. Город, одним словом.
Шурка пробует представить себе тысячу деревень, соединенных вместе, и не может. Он знает счет только до тридцати, и тысяча для него так же велика, как этот простор полей, лесов, деревень, раскинувшийся на все четыре стороны. И везде дома, дома, дома... Год пройдешь - и все дома будут попадаться навстречу. Наверное, и небо там нигде не падает на землю - трубы подпирают его, как столбы. Похоже на дремучий лес, вроде Заполя. Может, там и волки водятся. Ну, не волки - бродячие собаки, они завсегда бешеные...
Озноб пробегает по Шуркиной спине.
– Страшно, тятя, в Питере?
– Почему страшно?
– А заблудишься!
Густые брови отца срастаются на переносье. Он поправляет под мышкой мыло и мочалку, завернутые в чистое полотенце, молчит. Потом, сморщившись, проводит ладонью по лицу, словно смахивает что-то неприятное, липучее, как паутина.
– Бывает... спервоначалу, - глухо говорит он, закуривая.
– Д-да... бывает. А потом - ничего. Привыкнешь... Человек, брат, ко всему привыкает. Можно к городовым обратиться, которые на перекрестках стоят вроде сторожей. Только, брат, подходи к ним чинно-благородно. Иначе взашей получишь. Стро-огие господа... Опять же фонари, почитай, у каждого дома, и улицы названия имеют.
– Фамильи?
– удивляется Шурка.
– Именно. Дворник спросит: "Куда тебе?" Туда-то, мол, на Выборгскую сторону. Ну и укажет прямой путь-дорогу... А то, ежели деньгой богат, после получки, допустим, на конку сядешь, барином. Кондуктор тебе билет даст, зараз и довезут до дому.
– Как по чугунке, да?
– Вроде. Одна разница - заместо машины тянут вагон лошади.
– Они ученые, тятя, лошади? Дорогу по вывескам знают?
– Чудак!
– улыбается отец.
– Да самые обыкновенные - сивые, карие... Кучер лошадьми правит.