Открытие мира

Смирнов Василий Александрович

– А вот слушай... Невод рыбаки закинут - лещ сразу на бок и на дно, что твой рублище. Как только невод нижним краем его заденет, он и встанет хребтом. Ну, рыба в щель и выскочит... Вот он каков, лещ-то... Обсушимся и домой.

Приятно было это неторопливое возвращение по горячим камням, сырым песчаным отмелям, по густой и высокой траве волжского луга. Хорошо пахло дикой кашкой. Невидимые кузнечики без умолку стригли в зарослях гороховины. На тонких, липких стеблях аграфены-купальницы качались, словно на качелях, мохнатые шмели. В кустах кричала трясогузка.

Глазея и слушая, Шурка нес ведро с рыбой.

Он нарвал широких глянцевых листьев конского щавеля и покрыл ими добычу, как полагалось по рыбацкому закону, чтобы никто не видел улова.

На горе, на самом солнцепеке, побросав удочки и ведра, отдыхали дядя Ося, Саша Пупа и Ваня Дух. Отец, поздоровавшись, сел с ними покурить.

– Как рыбка?
– спросил он, угощая папиросами.

– Плохо, - сказал дядя Ося.
– Не хочет ловиться на простой крючок, подавай ей серебряный.

– Д-да... От нефти рыба дохнет.

– И не говори. Скоро совсем переведется.

Не виделись мужики с отцом год, а разговаривали так, будто вчера расстались. Шурке даже стало немножко обидно за отца. Он сидел такой же рваный и грязный, как Саша Пупа.

Чтобы утешиться, Шурка, не стерпев, похвастался и лещом, и щукой, и окунями. Он заглянул и в чужие ведра. У всех было пропасть рыбы. Мужики жаловались по привычке: когда хаешь улов - рыбка лучше клюет. Вот Шурка нарушил эту примету и в следующий раз придет домой с пустом. Ему стало грустно.

Но тут Саша Пупа, бережно потушив окурок папиросы и спрятав его за ухо, спросил отца:

– Как там... в Питере?

– Слава богу, - важно сказал отец.

Он вынул серебряные часы и громко щелкнул крышкой. Мужики покосились на часы, и Шурка повеселел.

– Ах, Питер, Питер!
– вздохнул Саша, жмурясь и улыбаясь.
– Хоть бы одним глазком поглядеть на него еще разик...

Дядя Ося рассмеялся:

– А тебе, мытарь, не все равно, где пить - что в деревне, что в городе?

– Чудило!
– воскликнул Саша Пупа, живо поднимаясь на коленки и взмахивая руками.
– Да разве б я при деньгах стал пить? Боже мой!.. Да ты дай мне "катеньку"* - я человеком стану.

– Не одна "катенька" у тебя водилась, а толк какой?

Саша лег животом на траву, промолчал.

– Меня не обманешь. Д-да... Я, мытарь, все испробовал, - внушительно сказал дядя Ося, разглядывая свои перепачканные илом лапти.
– И в приказчиках служил, и навоз ковырял, и по монастырям шлялся... Везде несладко. В городе - суета, в деревне - маета... Правду искал. С самим графом Толстым разговаривал... Ха! Тьфу!
– злобно плюнул он.
– Живи не скули - вот тебе и вся правда.
– Он набил трубочку, крепко закусил ее и, не зажигая, принялся насасывать.
– И чего люди бесятся?
– пожал он плечами.
– Не понимаю... По земле ходишь? Небо видишь? Ну и радуйся... Человек-то на свет однажды родится.

– Да ведь жрать чего-нибудь надо?
– тоскливо протянул Саша Пупа, не поднимая головы.

– Ахти беда - в брюхе вода!
– усмехнулся дядя Ося.
– Ты что, белого пирога пожрешь, так два века проживешь? Да белый-то пирог тебя по рукам, по ногам свяжет - не вздохнешь... Нет, я сам себе царь. Гол - да не вол. Я, мытарь, что хочу - то и ворочу... Так-то!

Ваня Дух заговорил, как всегда, о земле. Не надо ему ни

Питера, ни денег. Землицы бы досыта. Он выковырял подле себя комок глины, точно о ней и шла речь, мял комок пальцами, нюхал, и казалось, вот-вот сунет глину в рот и примется жевать. Шурка ждал, что отец расскажет, как Устин Павлыч обпахал их приречную полосу и как попадет ему за это сегодня. Но отец почему-то не сказал. Он молча дымил в усы папиросой, кивал картузом, слушая торопливую бормотню Вани.

– Закосим луг скоро?
– спросил он у Духа.

– Скоро... да не мы.

– Как так?
– Отец растерял всю свою важность. Опять он показался Шурке рваным, грязным и жалким.
– Это почему же?

– Глебовские откупили. По лишнему целковому содрал управляло.

– За наш луг?! Каждый год косим... Не давать!

– И не дадим.

– Эхма-а!..
– зевнул дядя Ося, поднимаясь.
– Скосят - и вас не спросят.

– Ну, это мы еще посмотрим!
– злобно оскалил зубы Ваня Дух.

Глава XX

ШУРКА ЗАВИДУЕТ ГУСЯМ

Праздничный чай пили наскоро: Шурка устроился поближе к сковороде, на которой лежали пшеничные масленые пряженцы*. Он уписывал пряженцы за обе щеки, пока его не оговорили:

– Живот заболит. Хватит.

Вся в муке, растрепанная, мать выскакивает из-за стола, от недопитой чашки, и с куском во рту летит к печи.

– Ай, батюшки, пироги забыла! Пригорели... чтоб их разорвало!

Она почти не спала ночь, готовя для гостей необыкновенные яства. Все, что скоплено было матерью за зиму и весну, припрятано в подполье, появилось на свет. И густо пахнет в избе, словно в Быковой лавке, мясным варевом, пивом, сдобным тестом. Ванятка кормит на полу обмусоленным кренделем кота. Рыжий хитряга только нюхает и мурлычет - сегодня и он сыт.

– Встанет нам эта тифинская в копеечку, - ворчит отец, поспешно хлебая с блюдца чай и раздраженно следя за быстрыми, ловкими движениями матери.
– Навыдумывали - гоститься. Сколько одного винища уйдет! Опять же мясо, мука цену имеют.

– Сестрица Аннушка седни раз пять заглядывала, думала - поднесешь спозаранку, - говорит мать, гремя кочергой.

– Как же, разевай рот шире! Она ведро вылакает на даровщинку. Гостьюшка!.. Кабы не память братца Ивана, показал бы я, где порог, где дверь.

Отец сердито опрокидывает стакан, ладонью вытирает усы.

– Копаешься, матка! К шапочному разбору в церковь придем. Давно благовестили... Скоро ли ты там?

– Я сейчас. Одевайтесь.

Началась торжественная церемония одевания в "тифинскую" - престольный праздник тихвинской божьей матери. Отец пошел в чулан и принес праздничную, бережно хранимую с женитьбы одежду. Острый, едучий нафталин сразу перебил в избе вкусные запахи.

Чихая, Шурка с любопытством следит, как надевает отец "крахмале" с блестящими запонками из "самоварного золота", стягивает шею тугим порыжелым воротничком, нацепляет галстук бабочкой. Затем следуют: бархатный жилет и широкий, двубортный, с залежалыми складками пиджак. Осторожно натянув лакированные сапоги и пройдясь со скрипом и стуком по избе, отец останавливается перед зеркалом и причесывается. На голову он ставит вместо картуза черную шляпу-котелок, в руки берет трость с костяной собачьей головкой.