Открытия, войны, странствия
Шрифт:
— Медку, кореши, нема! За медок надо председателю руки-ноги обломать. А через год—медок будет! Приходите тогда. Ложки есть?
— Есть, — быстро подтвердил Петька.
— Это дело! Были б ложки — борщ найдется! — И, неловко усаживаясь, опять спросил: — Откуда ж вы? А?
Петька признался:
— С Белой Глины… На лодке мы.
— Фью-ить! — присвистнул пасечник. — Это вы правильные ребята! — г И строго уточнил: — Не сбежали, нет?
— Нет! — заверил Петька. — Мы для школы. Собираем, записываем разное…
— Ну, это надо! — согласился пасечник. — Ешьте! Скрипнул протезами и, перехватывая
— Это меня, братцы, у самой уже Германии… Растреклят ее. Теперь вот еще не приноровлюсь никак…
Беседа мало-помалу завязалась, и пасечник Саша припомнил, как воевал: сначала на кораблях, потом в пехоте.
Одна тельняшка от моря и осталась.
— Любите наши места? — неожиданно сердито спросил он.
Друзья подтвердили: да, очень…
— Ну, то-то… — опять смягчился пасечник. — Я вот всякое повидал… И смерть, и все… Оно уж насмотришься до злобы, что и умереть не страшно… А это вот страшно: чтобы умереть, а не увидеть напоследок, где родился, где вырос…
Пасечник помолчал немного.
— Оно вроде завоевал право жить где проще: хоть направо, хоть налево плыви — за любым ветром… А я шел раз в штыковую, поклялся: буду жив — на четвереньках приползу в эти края… То-то, путешественники! Здесь, братцы, красота, как нигде! Верно говорю?
— Верно, — подтвердил Петька.
Скоро ложки их застучали по дну миски. Друзьям не хотелось выглядеть обжорами, но Саша приказал:
— Чтобы до тютельки. — И облизал свою ложку. — Путешествие — дело серьезное… Только как же это вы без оружия?
Петька чуточку поколебался и вытащил из мешка штык.
Лицо пасечника Саши стало на мгновение грустным, когда он коснулся пальцами граненой стали штыка. Коснулся осторожно, как будто чего-то хрупкого. Потом усмехнулся опять, одобрительно крякнул, возвращая Петьке его оружие.
— Штык — это дело. Ребята вы, я вижу, отчаянные. Ну и что попалось вам интересного в наших краях?
Настроение блаженного покоя, которому друзья невольно поддались от сытного ужина и яркого солнца над стихшим в безветрии лесом, тут же улетучилось.
— Есть тут… — заспешил было Петька. Но начальник штаба решил взять переговоры на себя.
— Видели мы здесь камень… — сказал начальник штаба Никита. — Там… — показал в тайгу. — Написано: «Здесь покоится…». А-яма рядом. Разрыл кто, что ли?
Пасечник Саша усмехнулся.
— Тут, братцы, история путаная… — Расправив широкую грудь под тельняшкой, лег на спину. Разъяснил: — После приёма пищи полагается мертвый час… Располагайтесь. История эта темная… Но раз уж ваше дело собирать всякую всячину — пишите. Может, и распутаете что…
Друзья остались сидеть, как сидели. Никита на всякий случай достал тетрадь.
Глядя в синее небо над соснами, Саша продолжал:
— Было это, если что было, еще до нас с вами. Тут, чтобы понятней, наша деревня, слышали небось, называется Кедрачи, рядом хутор — Савеловка, там дальше в лес — вам это назад — Засули, в аккурат у Чертова болота, где раньше Мусейка начиналась, а по Туре назад — Гуменки. Так вот в Засулях барином был француз какой-то, тут у нас, в Кедрачах и на хуторе, — полковник бывший с дочкой, Гуменки — тоже полковничьи были, но там его сын жил, — чертей им в хвост и в гриву… Так вот все это — правда. А уж дальше — это сами разбирайтесь… Дыма без огня не бывает… Француз этот все в Москве да Петербурге жил… Но когда революция началась, дал наш французик деру, так сказать, в свое имение… И вдруг слух пошел — озолотился французик наш где-то… И было тут два дела враз. Первое — французика нашего нашли мертвым у себя, связанного, помученного крепко. И будто бы кто-то видел полковника с сыном на лошадях с вечера… Утром нашли француза мертвым, а днем здесь полковничья дочка отравилась. Наши-то в деревне — красные уже близко — за топоры было взялись, по, такое дело, дочь у полковника отравилась — пожалели отцовские вроде чувства…
Хоронить самоубийцу по-старому нельзя на общем кладбище. Тем же днем вырыли полковник с сыном могилу в тайге, камень этот кузнец полковнику вытесал… Не по обязанности уже, а из жалости опять…
Словом, через день, как здесь крестьяне власть взяли, уже ни полковника тут, ни сына. Дочь они, считалось, ночью захоронили.
Это видели — телегу опять же… Ну и вот — лет десять прошло тому — наш Прокопка (есть здесь такой) надоумился раскопать ту могилу. Прокопка этот сына родного раскопает — посмотреть…
Друзья напряглись в тревожном ожидании.
— И оказалось, — продолжал пасечник, — нет там никакого гроба. А там, значит, ящики с книгами. Семь ящиков, да смоленые все. Девку-то он либо в речку, либо в болото какое бросил, а это схоронил, гад… Культура, что ли?.. Так вот это уже опять точно: книги в ящиках… Три или четыре ящика с книгами были, а в других одежда разная…
— Это… — заикнувшись, спросил Никита, — тот Прокопка, который книгами печь топил? Бабушка рассказывала…
Пасечник Саша даже сел от негодования.
— Это Прокопка да чтобы кусочек бумажки выбросил?! Да он хворостины лишней в огонь не сунет!.. Да он — этот скобарь — он из чужого огня себе полешко выхватит!.. Это такой гад, братцы… Людям — кому война, кому голодуха, а он тут один во всей деревне как сыр в масле катался!.. Еще, старый хрыч, девок мордовал!.. Женился, видишь ты!.. На эвакуированной, гад, на молодухе, из блокады!..
— И где же теперь… книги?.. — осторожно спросил Никита.
— Книги-то?.. Да у него ж, у Прокопки, — успокаиваясь, ответил пасечник. — У него там склад на чердаке… Там небось комбайн сыщешь! Да по сараям еще всякого… Я вот, погодите, братцы, расхожусь малость. Мне сейчас тяжело это — драться. Месяц, другой еще, а там я наведу порядок! А то бабы в поле, а мироеды — по дворам! Растащили колхоз! В хлебах, да чтобы без хлеба! Развелось, как до революции!.. Я этих гадов знаю! Я вот только расхожусь! — Пасечник в ярости ударил себя широкими ладонями по протезам. Глухо отозвалось на удар пустое дерево.
— Саша… — вдруг прозвучал чей-то голос. Друзья оглянулись.
Над ними стояла молодая женщина с руками, сложенными под передником, в платке до бровей. На друзей она поглядела неприветливо.
— Ух-х… — все еще горячась, проворчал пасечник. И объяснил с гордостью: — Это моя жена. Ясно? Всю войну ждала в невестах. Да потом еще — пока по госпиталям. Ясно?
Друзья кивнули: ясно.
— Что за ребята? — сердито опросила жена.
— Это? Это, Любаш, путешественники! Края наши качают!..