Открытые берега (сборник)
Шрифт:
— И что?
— Мне шестнадцати не было, когда мама меня замуж выдала. В войну. Документы подделала. Чтобы я с голоду не померла и им помогала. За майора — у него вся семья в оккупации погибла. Потом еще раз выходила, в восемнадцать… Ты не заметил… Когда мы у мамы обедали, мальчик в синем костюмчике, с такими беленькими кудряшками возле меня вертелся. Это Витька, мой сын. Ему уже четыре… Ты вот слушаешь и думаешь: врет все она. Нет, все правда, миленький.
Антонида поднялась, медленно, издали присматриваясь ко мне, подошла, стала рядом. Осторожно, словно боясь чего-то, взяла мою руку в обе свои. Руки у нее были прохладные и спокойные. И я начал подбирать какие-то слова, молить судьбу:
— Прости меня, — сказала она. — Хочешь, стану на колени.
Я не мог ничего ответить.
— А мне хорошо… Что ты! — с удивлением воскликнула она. — Теперь я все переживу. Наверно, мне бог тебя послал, а?
«Не знаю, не понимаю», — беззвучно твердил я.
— А я знаю. Я буду тебя помнить всегда-всегда. И тебе станет хорошо. Когда-нибудь тебе обязательно станет хорошо.
Она замолчала. Мы молча простояли у окна до темноты.
12
В вестибюле санатория висело объявление, написанное на большом белом листе красной и черной красками:
Сегодня в клубе состоится лекция «Хирургические методы лечения туберкулеза легких. Экстраплевральная торакопластика».
(Демонстрация послеоперационного больного)
Ответы на вопросы.
Лектор главный хирург И. М. Сухломин.
Начало в 16 ч.
С утра я знал о лекции и о том, что Сухломин будет «демонстрировать» меня. Он зашел и сам сказал об этом. Я попробовал отказаться — так это было неожиданно, — он покрутил перед моим носом коричневым, сожженным йодом пальцем: «И слышать ничего не хочу. Для общего дела. Подведешь — обижусь». После заглянул мой бывший лечащий врач Ефим Исаакович, поздравил с полным выздоровлением (хотя здоровым я себя еще не чувствовал, рассказал, что у них в санатории так заведено — демонстрировать больных; что Сухломин раньше показывал и не совсем удачные операции, однако сейчас ему это запретили: «Не надо пугать народ». Пообедав, я не лег спать — побрился, отыскал утюг и выгладил чистую рубашку. Демонстрироваться — так чтобы как в театре.
Клуб был полон народа, когда я вошел и пробрался на переднюю скамейку, где сидели сестры, Ефим Исаакович и еще два молодых врача. Места всем не хватило, больные стояли у стен, кое-кто примостился на подоконниках. Много было незнакомых: прибыли новички и, наверное, все до единого явились на первую лекцию. Раз, другой я обвел зал взглядом — лица, лица, больше молодые, лет до тридцати; и совсем девчонки и парнишки. На вид здоровые, есть даже румяные и упитанные, — и все равно больные. Я почувствовал холодок в груди: «У них все еще впереди!» — и, как отпущение, легкое тепло: «Неужели я вырвался?»
Из боковой двери на сцену вышли Сухломин и сестра Антонида. Он сразу стал к фанерной, раскрашенной под дуб трибуне, она быстро развесила на щите плакаты: красные, синие, желтые, одинаково наштампованные, исполосованные резкими линиями человеческие легкие. Сухломин разложил свои бумаги, Антонида поставила ему стакан воды и села рядом за столик.
Ефим Исаакович глянул на ее ноги — высокие, округлые, четко обрисованные сумерками сцены, — заметил, что я перехватил его взгляд, смутился слегка, кивнул мне на них: вот, мол, какое дело! Я подумал о себе и Антониде, пожалел нас и Ефима Исааковича тоже (он ничего не знает!), и все же мне стало почти хорошо — как перед последним экзаменом в школе. Вот только демонстрация… Но ведь рядом будет Антонида.
Сухломин отпил глоток воды, кашлянул и заговорил сонно-спокойно (как у себя в кабинете), не глядя в зал:
— Разработанные и применяющиеся в настоящее время хирургические способы лечения при туберкулезе легких многочисленны и разнообразны…
Сухломин говорил долго, и после поднял голову, всмотрелся в зал и замолк. Его словно удивило то, что он не один, а если не один, — значит, как-то надо общаться с людьми, и он громко сказал:
— Товарищи! Это я для вступления перечислил все возможные сейчас методы лечения. Так сказать, для поддержания вашего духа. Вы ведь начинаете думать о туберкулезе, когда заболеете, мы — всю свою жизнь. Конечно, товарищи, все эти оперативные вмешательства применяются не по желанию того или иного больного, а по соответствующим показаниям. Должен вам признаться, что еще многое из того, что я здесь перечислил, мы не проводим в нашем санатории. Это возможно, так сказать, теоретически. О причинах говорить здесь не будем. Товарищи! В предложенной вам сегодня лекции я коснусь лишь экстраплевральной торакопластики.
Склонившись, Сухломин листает бумаги, а в зале слышны приглушенные голоса. Кто-то из «старичков» поучает: «Главное, требуй, настаивай, чтоб полный комплекс лечения получить. Обязаны. Понял?» Другой: «Питанье по первой категории, как фронтовичкам в войну…» Тоненький женский голосок: «Ни за что не дам резать, — лучше умру…» — «А меня пусть, — хихикает, кашляя, парень, — гнилого места не жалко…» Антонида тихонько бьет карандашом о графин, говор стихает; Сухломин смотрит в зал, как бы отыскивая кого-то, взгляд его натыкается на меня, — он, усмехнувшись, моргает мне.
— Теперь буду своими словами говорить, чтобы всем понятно было. Вот только прочту определение. Короче и лучше не скажешь. Трудные слова поясню. Слушайте. Экстраплевральная торакопластика — частичное удаление ребер — является вмешательством, в результате которого наступает спадение легочной ткани в зоне резецированных (удаленных) ребер. Цель операции — сделать податливой стенку грудной клетки и обеспечить иммобилизацию (это означает выключение) и покой легкого. В результате наступает уменьшение объема плевральной полости, коллапс (как бы ограничение) легкого и каверны. Это понятно всем?
В зале зашумели, задвигались, кто-то выкрикнул:
— Грамотным — конечно!
— Ну хорошо. Начнем работать. Вот вы, девушка, на второй скамейке, в середине. — Сухломин подошел к краю сцены. — Вы, вы. — Белокурая худая девушка вскочила, как по команде. — Вам понятно? Не стесняйтесь. Чтобы потом не пугаться и не обзывать меня мясником, живодером или еще как. — Девушка сцепила длинные пальцы, опустила голову, и волосы прикрыли ее лицо. — Смотрите сюда, вот видите? — Сухломин вытянул руки, растопырил пальцы и свел их вместе. — Видите — это ребра. Если мы вырежем несколько кусочков, то в этом месте можно будет сжать грудную клетку. Сожмем — и каверна сплющится, как бы исчезнет, быстро зарастет. Ну, ясно? — Девушка кивнула. — Вот и хорошо. Садитесь.
Зал, замерев от внимания, подавшись вперед и, словно столпившись, жадно смотрел и слушал Сухломина, будто он маг, и начал свой сеанс исцеления. Лишь тот же бывалый «старичок», негромко хохотнув, прошипел: «От дают Иван Михайлович! Одно слово, — главный!» Сухломин вернулся к трибуне, отпил глоток воды, заворошил бумаги, — зал откачнулся, ожил, зашелестел и заговорил удивленно и немножко обиженно, — но вот он снова подошел к краю сцены (резкий, как трагик, весь в черном, с ярко-белой рубашкой, смуглый, как урожденный южанин). От кабинетной сухломинской сонности не осталось и малого следа. Я видел его таким, кажется, всего раз — за минуту до операции.