Открытый путь [сборник]
Шрифт:
Расталкивая зевак, глазеющих на мертвеца, он бросился туда, где вопли затихли, не потому что прекратились, а просто ушли дальше.
— Еще один свихнулся, — сказали ему в след. — Пойдем, что ли, и мы поглядим?
— Чего, покойников не видел? Так вот тебе уже один лежит, готовенький…
— И нехорошо, что лежит, прибрать бы надо, не по-людски это…
— А ты что суетишься? У него жена есть, пусть она и прибирает.
— Где ж она?
— Да я ее недавно видел, она в деревню к одной бабе пошла, козу, говорит, покупать.
— Ну, насмешил!
Оливер бежал и даже не пытался отговаривать себя, что все может обойтись. Знал — не обойдется, слишком им везло все время, слишком все шло хорошо, а уж в последний день — просто загляденье…
И он не ошибся. Только все было не так, как он думал. Просто, когда одержимый выметнулся на луг, а беженцы еще не успели понять, что к чему, охваченный бесом убийства мозг почему-то наметил в жертву узкоплечего подростка, прикорнувшего у корней вывороченного дерева.
Что-то странное творилось там. Никто не кричал, не бегал и не бился в истерике. Люди стояли вроде бы в беспорядке среди развороченных временных стойбищ и растоптанных костров. Но из беспорядка этого образовался широкий круг.
В середине его топтались двое. Здоровенный детина, сутулый, длиннорукий, со слипшимися от пота волосами, ежиными иглами торчащими над загривком, и невзрачный парнишка городского вида. Точнее, топтался только один. Другой метался, прыгал, рычал, шипы на его палице со свистом рассекали воздух. Назвать происходящее поединком, схваткой или просто дракой было невозможно. Потому что перерубить рукоять двуручного мэйса или хотя бы парировать его удар можно было только боевым топором или тяжелым мечом, а не просто пехотным «кошкодером». И уж конечно, не в таких руках.
А противник сумасшедшего почему-то не убегал, а топтался кругом, иногда припадал на ногу, и движения меча в выставленной руке были совершенно незаметны, особенно в сравнении с широкими взмахами мэйса, но почему-то каждый раз удар последнего падал мимо головы и осевое острие не вонзалось в беззащитное тело…
И все это Оливер увидел, подбегая, в одно мгновение, потому, независимо от того, что он сейчас чувствовал, — а определить это словами было невозможно, — сознание его вдруг стало холодным и ясным, и восприятие обострилось до предельной точности.
Люди толпились на лугу, и ни один не приближался, и большинство из них были солдаты, которым предписано наводить порядок и препятствовать буйству…
Почему они не застрелят его?
Почему она сама не выстрелила? Ведь у нее всегда арбалет под рукой, почему же она бросила его сейчас?
Палица вновь прошла круговым движениям над головой Селии, и вновь она как-то незаметно ушла от удара. На миг противники поменялись местами, и Оливер увидел лицо, более всего напоминавшее кулак. Очень большой, корявый, сжатый кулак. И глаза с пронизывающими точками вместо зрачков. Снова удар, снова перемена мест — и опять перед ним ссутуленная спина в кожаной куртке и впереди — прозрачно-непроницаемый серый взгляд.
…А ведь они развлекаются. Им страшно, но не настолько, чтобы утратить вкус к развлечениям. Вот если бы этот болван с кошкодером кинулся бежать — тогда другое дело. Тогда бы они подумали о себе. А так, если один противник — сумасшедший, а другой — дурак, отчего бы не поглазеть?
А не стреляют они потому, что он — свой. Сумасшедший, но свой. И пока его оружие обращено против чужого, они его не тронут.
И внезапно его пронзило: Селия тоже это понимает. Вот почему она бросила арбалет. И даже если ей каким-то чудом повезет, и она убьет взбесившегося солдата, остальные прикончат ее.
Есть только один выход — он должен убить его сам. Непременно. Что дальше — не важно.
И он, перехватив свой меч, кинулся вперед, прорывая круг. Но прежде, чем он в несколько прыжков, кажется что-то крича, чтобы отвлечь внимание на себя, успел преодолеть расстояние, произошло следующее.
При очередном замахе Селия вдруг прыгнула и, словно зависнув в воздухе, ударила сверху. Но лезвие не вонзилось в горло солдата, а упало плашмя на голову. Затем рука, словно по инерции, пошла в сторону, повернула назад — и новый удар по голове, на сей раз уже гардой. И — прыжок влево. Шипы мэйса вонзились в истоптанную землю. Подскочивший Оливер оказался рядом с рухнувшим ничком солдатом, повинуясь интуиции, не вонзил ему в спину меч, а наступил на нее коленом и с хрустом завел ему руки назад. Заорал:
— А ну, вяжите его, пока не очухался! Вяжите, дурьи головы!
Теперь солдаты стронулись с места, подбежали к ним. У одного имелась веревка, впору для корабельных снастей, и ею он принялся опутывать своего собрата. Голова оглушенного моталась, он часто дышал, из угла рта сползала струйка слюны. Но кулак, заменявший ему лицо, словно бы разжался. Селия стояла в стороне, цепляя к поясу меч — довольно неуклюже. Оливер подошел к ней, но прежде, чем успел что-либо сказать, их окружили — и солдаты, и беженцы. Благодарная публика.
— Ну, молодцы, схолары!
— Вот повезло, а! Хлоп по башке, и все!
— А мог бы и он тебя по башке… со всем своим железом, как того беднягу…
— А с тем что будет?
— Я почем знаю? Это дело капитана, не мое. Как он решит, так и будет. Скажет: «Зачем мне солдат, который дурь жрет?» — и привет профос и веревка!
— Но я всегда говорил — наши схолары на что-то годятся, кроме как винище хлестать и псалмы петь…
— Ты что, хорошие ребята. Им бы лучше к нам в отряд, чего зря время терять…
Слышался хохот, несколько истерический. Их хлопали по плечам, жали им руки, протягивали плетеные фляги с вином. Потом потащили к костру, уговаривая разделить компанию, и все время повторяя, какие они молодцы.
Как быстро и необъяснимо меняется настроение людей. Только что они были убойным мясом, зверями на травле, ничем. И вот они — всеобщие любимцы, душа-человеки, свои парни, для которых не жаль места у любого костра, лучшего куска и последнего глотка. Чего у нас там? Пиво? Брага? Тащи сюда!