Открытый путь [сборник]
Шрифт:
— Не в том дело. Она не только гораздо умнее. Она гораздо сильнее. Это большая удача, что она хочет быть другом, а не захватчицей. Пожелай она полностью владеть этим телом, она могла бы скрутить меня не в пример легче, чем скрутила себя. И она желает добра. Я это знаю. Только добро мы с ней понимаем по-разному…
— Но ты не сказала, что не веришь ей. И еще она сказала, что ты любишь меня…
— Она этого не говорила!
— Значит, ты это сказала… Разве нет?
— Я все время пытаюсь тебе объяснить… Она толкает
— А ты — нет.
— Не могу я ничего считать. Мне плохо сейчас! И тошно! Пусти меня! Ради Бога, отпусти!
Но он не отпустил. Долгие месяцы покорности, когда он подчинялся ей, за один миг сменились упорством, мягкость — жестокостью, и все самоунижение и самокопание, которым он себя подвергал, обернулись своей оборотной стороной.
Он пришел в себя, услышав тихие сдавленные рыдания, и его скорчило от омерзения и ненависти к себе. Он был готов на все, лишь бы не уподобиться тем солдатам-насильникам, и в конечном счете оказался хуже их.
Они-то хоть другими, чем были, не прикидывались.
Повернувшись, он увидел, как что-то тускло блеснуло на палых дубовых листьях. Лезвие ножа, которым он перерезал на Селии веревки. Она могла бы легко до него дотянуться, но не стала этого делать.
— Лучше бы ты убила меня, — хрипло выговорил он и хотел сказать: «Убей теперь», но голос его оборвался.
Она придвинулась к нему и обняла.
— Нет, нет, что ты…
И так они лежали на. земле, вцепившись друг в друга, как двое потерявшихся детей, и целовались, и не ясно было, чьи слезы на чьем лице, и все повторилось снова, но уже по-другому, и уже приближался рассвет, когда они уснули.
…Ветер прошел над кронами деревьев, и затрепетавшие листья зашелестели. Странно — весь мир изменился, а листья шуршат, как вчера. Солнце стояло уже высоко, большое и бледное, в дымном декабрьском небе. Оливер двинулся, осторожно, чтобы не разбудить лежавшую рядом женщину. Но она не спала, и, обернувшись, он встретил ее взгляд: серебро и амальгама. Из него исчезло вчерашнее болезненное выражение, а морщины в углах рта и у крыльев носа разгладились.
— Селия… — прошептал он.
— Я думаю, — спокойно сказала она, — что тебе лучше называть меня Алиеной.
Алиена
Бедная душа, центр моей грешной планеты…
— Что?!
Это был не вопрос, а какое-то жалкое сипение. Больше ничего он не в силах был вымолвить — судорога сковала грудь и горло.
— Просто я подумала — раз Алиена старше Селии, ее имя по праву должно звучать первым…
Первое оцепенение ужаса начало проходить, но одновременно пришла боль.
— Кто ты?
Взгляд ее был чист, голос спокоен:
— Я — это я.
— Селия?
Она, едва улыбнувшись, кивнула.
Но Оливер все еще боялся поверить.
— Поклянись!
Она покачала головой:
— Ибо учат мудрецы — клясться нельзя, даже если клятва правдива, ибо каждый раз, произнося клятву вслух, ты умаляешь уважение к ней в своей душе…
Он рассмеялся — счастливым, почти безумным смехом, обнял ее, притянул к себе.
— Это ты… А я уже думал, что потерял тебя… что она заняла твое место, — бормотал он, гладя ее по волосам, сметая с них налипшие листья. Она молчала, прислонясь головой к его плечу. Однако радость затенила новая мысль: — А… это произошло? То, о чем она говорила?
— Все знания о прошлой жизни сейчас со мной. Но, — она подняла голову, взглянула ему в глаза, — с тобой я прежняя.
— Ничего другого я и не хочу.
— Так-таки ничего? И есть не хочешь?
— Теперь я вижу, что это взаправду ты!
— Нет, в самом деле… — Она высвободилась из его объятий и направилась к сваленным вещам. — Когда ж это мы в последний раз ели? Ничего не помню…
— Погоди, я сам посмотрю. По правде говоря, я и сам не помню. Вчера как-то было не до еды… вчера… но вчера была другая жизнь… для нас обоих.
Селия промолчала, рассеянно глядя, как Оливер шарит в мешке. Есть было всего ничего — последний кусок холодного жилистого мяса и остатки хлеба, отданного Топасом. А голод внезапно навалился зверский. И они съели все до последней крошки, но Оливера это не огорчало: не было за все время случая, чтобы они не раздобыли себе пропитания, — с чего же теперь переживать? Но это соображение породило другое.
— Первый раз жалею, что у нас нет вина и который месяц довольствуемся мы водой да изредка — дурным пивом…
— Да?
— Сегодня бы я выпил. За нас с тобой.
— Пожалуй. — В ее голосе была некоторая отстраненность, и это не укрылось от внимания Оливера.
— Что с тобой? Я тебя чем-то обидел?
— Нет. Но… мне довольно трудно справиться с тем, что со мной случилось. Со всем. — Она развела ладони в стороны четким округлым жестом, которого раньше Оливер за ней не замечал..
— Это из-за того, что ты помнишь жизнь Алиены?
— Если бы только жизнь… — сказала она, и Оливер вдруг осознал, что Алиена умерла и более двадцати лет пробыла мертвой.
— Ты помнишь то, что было после смерти?
— Да, к сожалению. — Щека ее вполне узнаваемо дернулась.
— И… что?
— Об этом не нужно знать.
— Мне?
— Никому. Я бы тоже предпочла не знать. Это неестественное знание для человека. Пожалуйста, спрашивай меня о чем-либо другом.
Оливер был только рад этому предложению. Он о многом хотел спросить ее… об очень многом, и ничего из того, о чем он намеревался говорить, не относилось к области запретных знаний. Но выбрал он все-таки один вопрос.