Открыватели
Шрифт:
А поджарые кобылицы заигрывали с ним только вначале. После первых же маршрутов они грузнели, отпускали животы, жадно, ненасытно пили воду и, наевшись, засыпали. Стояли и равнодушно дремали, едва шевеля хвостом, отгоняя гнус. У кобылиц были стерты плечи, и Яшка словно угадывал, что те до полевой жизни ходили в хомуте, в жесткой сбруе и, натужась, тянули за гужи. Яшку один раз пробовали затащить в хомут, но в нем было так тесно, так серо и неудобно, что он взбунтовался и весь дрожал, готовый броситься на каждого, кто подходил к нему со сбруей.
Он словно решил вытащить свою жизнь на хребте. Так оно и стало. Кому что!
— Пошевеливай! — взвилось бичом, хрустнуло в морозном лесу. — Пошевеливай! — рванулся окрик, и колючий сухой иней сыпанул с ветвей. — Яшка! — позвал каюр Василий Федотыч. — Давай, милый! Эх, Я-ко-ов!..
И он заторопился, потянулся к крику, дернулись ноги, скребанули копыта — тонкой шеей, тяжелой головой потянулся Яшка к зову.
Он помнил себя конем, здоровым горячим жеребенком, и тогда все было горячим — и воздух, и небо, и кобылы. Медово пахли травы, горьковато отдавало хвоей, а горные озера манили прозрачностью. Но потом что-то отняли у него. Он отзывался на «Яшку», хотя мать своим тонким ржанием, своим теплом, своим телом, своим влажным соском давала ему другое имя. Этого не знали и не могут знать люди. Они звали «Яшка», и он, угадывая, что нужен, подходил.
— Пошевеливай, бриллиантовы глаза! — Звякнули удила, скребанули копыта, скользя по обледенелому камню. — Куда… Куда… лезешь, дура?! Стой! Ногу дай! Дай ногу, змий! Ну… дай ногу, милай!
Федотыч — «маршал кавалерии» — ведет караван, связку костлявых заморенных кляч.
— Разве это кони, Алексей Иваныч? — гудит Федотыч в сивую бороду. — Не кони, а мыло… Скотобаза, без слез не взглянешь. Сколь лет живу, а такие мослы первый раз вижу.
Впереди каравана — Кашалот, огромный рыжий жеребец с горячим, злым глазом. За лето он ухитрился сохранить две подковы. Он хитрый, Кашалот, и когда подходит к болоту, то ложится на брюхо и ползет. Он стонет, грохается на кочку, закатывает глаза и притворяется дохлым. С него снимают груз, перетаскивают вьюки на руках, и тогда Кашалот поднимается и, шатаясь, пересекает болото.
— Вот сволочь! — вопит завхоз. — Да у кого же он до этого служил, кто его, заразу, так научил про-дук-ты питания портить? Кто?
За жеребцом тащится Азия, горбоносая темная кобыла с коротким хвостом и жесткой холкой. Азия неусыпно дежурит у костра, вылизывает брошенные поваром банки и два раза залезала мордой в горячую кашу. Она поедает рыбьи головы, кости, хвосты, пьет мясные бульоны, хватает все, что плохо лежат, и однажды сожрала у начальника туалетное мыло. Она всегда тащится за Кашалотом.
Короткой веревкой к Азии притянута Квашня — бочка на четырех спичках. Квашня пуглива, но на короткой веревке не очень-то шарахнешься в сторону. Опытные люди говорят, что кобылы выносливее жеребцов и даже, мол, умнее. Кто знает, но такая дура, как Тонька, может прямо в реке, в броде, повалиться на спину и задрать кверху ноги.
— Пошевеливай! — покрикивает Федотыч.
Сзади всех, десятым, плетется Яшка, торопится, старается, весь в мыле. Мелко перебирает Яшка ногами — поднимает голову, хочет рысью — не может.
— Неужто не доведем? Федотыч останавливает караван и подходит к Яшке. Вытащил сухарь, Яшка влажно-выпуклым глазом повел по Федотычу, кашлянул надсадно и похрумкал. — Неужто не доведем? Вдруг сдохнет, а? Это что такое будет? Ему бы памятник, а вернемся, Яшку — на звероферму… Давай, Яшка, давай, друг. Укрепись, не то потеряемся.
Распахнулась тайга, высветила опушкой, приподнялась горбатой гривой, а потом приоткрылась болотом в настороженно мерцающих зеркалах воды. Высокие кочки теснились по болоту, но нельзя на них ступить — бросит в сторону. Зачмокало под ногами, качнулось, там выгнулось, тут приподнялось, просело болото и открылось темной стоячей водой.
Яшка — чоп-чоп — выдергивает ноги из вязкой тины. Выдирает их с кашлем, в горячем надсадном дыхании.
Плохо Яшке, сорвалось дыхание, сдавило грудь, потемнело в глазах и поплыли-поплыли розовые, желтые круги, красные колючие точки.
«Хватит! — молят, мучаясь, Яшкины глаза. Они стали совсем бриллиантовыми от боли и тоски, ослепительно и слепо сверкнув на солнце. — Хватит…»
Болото потянулось к нему сотнями пальцев и, замерцав лужицами, припало, присосалось сотнями ртов — и сети, путы, пальцы, рты и пасти начали затягивать Яшку.
— Пошевеливай! — из какого-то далека доносится крик Федотыча, и Яшка рванулся к нему, к теплому человеческому крику, рванулся от всего себя, хрипящего и усталого.
Бьется Яшка, но каждый рывок отнимает силы.
«Не бросьте! — взвизгнул, заржал жеребенком Яшка. — Не бросьте!»
Над тайгой, над долиной, над склонами хребта пронесся крик жеребенка — тонко, заливисто и испуганно. Будто Яшка позвал, вспомнив лошадиное детство, будто криком назвал свое имя…
Вкопанно — разъехались копыта — застыл Кашалот, грудью ударилась в него Азия, подняли кони уши, всхрапнули и вслушались. А Яшка, прощаясь с жизнью, остатки сил выдохнул в крик жеребенка.
— Как же так… а? — трясет мокрой бородой Федотыч.
Тяжелым веком, как пластом, прикрыл Яшка глаза. Исчез бриллиантовый блеск.
Хрустнул выстрел. И в звенящую тишину вернулось эхо… Наткнулось на скалы и повторилось растерянным криком жеребенка, покружило и возвратилось тихим шепотом, утонув в нетронутых мхах.
— Эх, Яшка… — бормочет Федотыч и утирает глаза старой шапкой.
Сашка Протокол
Без завхоза не бывает геологии. Какая может быть геология без гречки и сухаря, без борща и без каши? Кто занимается тряпками-шмотками, у кого изжога от портянок и фуража? Кто проникает на склады, кто может найти и вынести самое нужное из снабженческих лабиринтов? Завхоз! И только он.
— Без зав-хо-за, — словно разгрызая металл, прозвенел начальник, — не двинем мы геологию.
И странно нам, молодым геологам, — рвались изо всех сил к нему, Алексею Иванычу Еремину, кандидату наук, геологическому зубру, рвались, чтобы прикоснуться к глубинности, к великому таинству рудного поиска, а он так заземленно толкует о сухарях, сбруе и котелках. Пятый день пишем заявки на фураж, трубы, макароны и бегаем в мыле за сухофруктами то за одним замом, то за другим завом. А начальник, как заводной, монотонно надиктовывает: «Считай и пиши двадцать коней, множь на четыре ноги — восемьдесят подков, да три раза ковать. Итого…» Бред какой-то — две с половиной сотни подков, да в каждую по пяти-шести гвоздей!