Открывая Москву: прогулки по самым красивым московским зданиям
Шрифт:
В период недолгого московского периода своей жизни, в 1827–1832 годах, Большой театр неоднократно посещал Михаил Лермонтов. На его сцене он видел оперу «Пан Твардовский» композитора А. Н. Верстовского по либретто М. Н. Загоскина, премьера которой состоялась в мае 1828 года. Верстовский, если можно так выразиться, был штатным композитором Большого театра, прослужив в нем тридцать пять лет – сначала инспектором музыки, затем инспектором репертуара императорских московских театров, с 1830 года, и, наконец, управляющим конторой Дирекции императорских московских театров до 1860 года.
Неудивительно, что эти годы называли эпохой Верстовского, а некоторые ставили его даже выше Глинки по масштабу популярности. Женой композитора была актриса Надежда Васильевна
Поскольку «Пан Твардовский» был только-только поставлен на сцене Большого театра, первые представления оперы отличались свежестью и новизной. Лермонтовым легко овладели и необычный сюжет, и любопытное оформление спектакля. По содержанию опера чем-то напоминает «Фауста» Гуно. Только место действия перенесено в Польшу. Согласно народной легенде, передающейся из поколения в поколение, пан Твардовский, живший в XVI веке, так же как и студент Фауст, продает свою душу дьяволу. Пережив немало приключений, Твардовский все же избегает ада. Взамен ему остается витать в воздухе между небом и землей в ожидании Страшного суда.
Лермонтова особенно захватывали сцены с участием цыган, инсценированные песни и пляски этого вольного народа. И в частности, цыганская песня «Мы живем среди полей» на слова Загоскина. Цыгане вообще пользовались популярностью в Москве, и не только. Попав под действие их чар, создал своих знаменитых «Цыган» и Александр Сергеевич Пушкин.
И вот однажды, в 1829 году, не в первый раз пережив ни с чем не сравнимое чувство встречи с прекрасным, находясь под огромным впечатлением от очередного представления «Пана Твардовского» в Большом театре, Лермонтов замыслил план создания первого в его жизни либретто оперы из жизни цыган. А сюжет ему подсказали те же пушкинские «Цыганы».
Сохранившийся отрывок этого первого драматического опыта в творчестве Лермонтова говорит о том, что юный автор предполагал использовать пушкинский текст как непосредственно, так и в вольном прозаическом переложении с использованием понравившихся ему цитат из «Пана Твардовского». Поэт намеревался взять для либретто также и стихотворение С. П. Шевырева «Цыганская песня».
Помимо музыки Верстовского, Лермонтов имел возможность слушать в Большом театре и сочинения европейских композиторов – Скриба, Обера, Россини. У последнего он очень любил оперу «Семирамида». В 1835 году А. М. Верещагина писала Лермонтову: «А ваша музыка? Играете ли вы по-прежнему увертюру “Немой из Портичи” (опера Обера. – А.В.), поете ли вы дуэт из “Семирамиды”, столь памятный, поете ли вы его как раньше во все горло и до потери дыхания?»
Интересно, что сохранилась даже эпиграмма Лермонтова, в которой упоминается Большой театр, адресованная Н. Кукольнику в связи с постановкой его пьесы «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский». Однако есть мнения, что речь в эпиграмме идет о Петербургском Большом театре, где эта пьеса также ставилась. Вот почему до сих пор нет единого мнения и о точной дате написания эпиграммы – то ли 1835, то ли 1837 год:
В Большом театре я сидел,Давали Скопина – я слушал и смотрел.Когда же занавес при плесках опустился,Тогда сказал знакомый мне один:– Что, братец! жаль! – вот умер и Скопин!..Ну, право, лучше б не родился.Эпиграмма носит явный критический характер.
А в ноябре 1837 года в театр привели девятилетнего Льва Толстого. Но что показывали в тот вечер, он так и не запомнил.
Мальчик вообще смотрел в другую сторону: «Когда меня маленького в первый раз взяли в Большой театр в ложу, я ничего не видал: я все не мог понять, что нужно смотреть вбок на сцену, и смотрел прямо перед собой на противоположные ложи». Зато когда
Посещавшие театр зрители занимали в зале места согласно купленным билетам. Однако было одно место, купить билет в которое было нельзя. Это царская ложа, предназначавшаяся для императорской семьи. Естественно, что зачастую она пустовала, поскольку цари наезжали в Первопрестольную нечасто, обычно два-три раза в год.
И вот однажды московскому генерал-губернатору Арсению Закревскому пришла в голову мысль – а не попробовать ли ему занять царскую ложу, конечно, с разрешения вышестоящего начальства. В 1851 году он обращается к директору императорских театров А. М. Гедеонову со следующим посланием:
«Понятия московской и петербургской публики о звании военного генерал-губернатора совершенно различны. В Москве военный генерал-губернатор есть представитель власти, в Петербурге много властей выше его. Ложа-бенуар в Большом театре, отчисляемая ныне к императорским ложам, состояла всегда в распоряжении московских военных генерал-губернаторов. Ею пользовались и предместники мои, и я по настоящее время. Всегда принадлежавшее военным генерал-губернаторам право располагать этою ложею составляет в мнении жителей Москвы одно из преимуществ, сопряженных со званием генерал-губернатора. Дать генерал-губернатору ложу в бельэтаже или бенуар наряду с прочей публикой значит оскорбить и унизить в глазах Москвы звание главного начальника столицы и дать праздным людям, которых здесь более нежели где-либо, повод к невыгодным толкам. Прошу Вас, Милостивый Государь, довести до сведения его светлости министра Императорского Двора, что по вышеизложенным причинам я нахожу несовместимым с достоинством московского военного генерал-губернатора иметь ложу в здешнем Большом театре в ряду обыкновенных лож и бенуаров. Собственно для меня не нужно никакой ложи, но меня огорчает то, что в лице моем оскорбляется звание московского военного генерал-губернатора».
Мы специально привели текст письма в таком объеме, чтобы продемонстрировать своеобразие стиля и языка Закревского. Почти в каждом предложении упоминается его должность – военный генерал-губернатор. От этих частых упоминаний рябит в глазах. Но он пишет так, будто речь идет не о нем, а о совершенно постороннем человеке. Малоубедительно и утверждение о том, что Закревский не за себя радеет, а за должность генерал-губернатора вообще. Это даже вызывает улыбку.
Если смотреть глубже, то в этом письме к Гедеонову сформулировано отношение Закревского к Москве: он в ней не управляет, а царствует, причем как ему вздумается. И никто ему не указ. Казалось бы, что может прибавить к этому авторитарному полновластию царская ложа? Оказывается, может. Она не только тешит самолюбие Закревского, показывая и всем остальным, кто сидит в ложе вместо императора и как вследствие этого надо к нему относиться. В итоге Закревский получил право занимать царскую ложу, как и все последующие начальники Москвы.
Постепенно из названия театра пропало прилагательное Петровский, и он стал именоваться просто и ясно: Большой театр. На тот момент это было одно из самых крупных по своим размерам театральных зданий Европы после «Ла Скала». Большой театр – большой пожар. Пожар – частое событие в жизни многих известных театров. Горели оперные театры в Каире, Вене, Одессе.
Утром 11 марта 1853 года Большой театр вновь вспыхнул. Начался пожар на чердаке, где хранились старые декорации. Огонь распространялся с катастрофической скоростью. О том, чтобы потушить столь огромное здание, и речи не было. Даже сегодня тушение дома с деревянными перекрытиями – дело непростое и часто бесполезное. А тогда «страшно было смотреть на этого объятого пламенем гиганта», рассказывал один из очевидцев, коих собралось на площади многие тысячи. В неистовствовавшем два дня пламени сгинуло все: инструменты, ноты, костюмы, декорации и квадрига Аполлона.