Откуда ты, Жан?
Шрифт:
Ваня тоже почувствовал в словах Пелагеи Андреевны какой-то злой умысел: куда было бы лучше, если всех воров вывели бы на чистую воду. Но почему так поступает старуха — не понял.
Постояв немного один, Ваня нехотя вошёл в дом, тихо разделся и лёг. Однако сна не было. Он попробовал считать до ста. Один раз, второй, третий. Ничего не помогало. Мать стучала кастрюлями на кухне, Николай колол во дворе дрова. Всё это назойливо лезло в уши. «Хотя бы поскорее ушли на работу», — подумал Ваня. И тут же вспомнил, что сегодня воскресенье, день выходной.
Как ни притворялся Ваня спящим,
Ирина Лукинична, тяжело вздыхая, подошла к сыну, поправила одеяло и погладила его волосы. Ваня понял: она всё знает.
На дощатом столе сверкали чашки, чайник и самовар. Чашки эти в трещинах, у чайника отбита ручка, а самовар залеплен сбоку ржаным тестом. Но всё равно Ирина Лукинична была ими довольна, ведь жили до сих пор хотя и бедно, но спокойно. А сейчас…
В окна бьёт ласковое утреннее солнце, а в доме все угрюмые, даже фотография мужа, что висит на стене, смотрит испытывающе, хмуро. От этого у Ирины Лукиничны защемило сердце, стало обидно. Ведь одной ей очень тяжело управляться с сыновьями. Но что сделаешь — нужно. Чтобы завтра не было поздно.
— Ванюша, знаю, ты не спишь, сынок, — сказала она. — Может, то хорошо, что всё думаешь и не передумаешь. Вперёд будет горький урок: за свои поступки человек ответ держать должен. В старину говорили, что прежде чем зайти, подумай о том, как выйти.
Зашёл Николай, присел на свою кровать, напротив, послушал,
— Мама, какая теперь польза говорить об этом: что с воза упало, то пропало. Давайте подумаем лучше, что ему делать завтра? Может, укатим мы с ним к вечеру в Марийские леса и поживём там с месяц среди лесорубов, пока всё утрясётся. А, Ваня?
Ваня протёр глаза:
— Маманю таскать будут за меня.
— Отстанут… — Николай вопросительно посмотрел на седую мать: морщинистыми руками она гладила сына.
— Я бы выстояла… Но в нашем роду бегство считали позором. Вы же мужчины!.. — В глазах Ирины Лукиничны блеснули слёзы, дрожащим голосом она добавила: — Ваш отец не одобрил бы этого…
— Прости, мама! — еле слышно сказал Николаи. — Но, понимаешь… его могут убить…
— Кто? За что?
— Воры…
— О, господи! — совсем сникла Ирина Лукинична.
Наступило молчание, тягостное, гнетущее. Наконец, она подняла голову. Глаза сухие. Тихо выговорила:
— На всё воля божья. Чему быть, того не миновать.
Ваня в нерешительности спросил:
— А мне говорить, мама, о сундуке Пелагеи Андреевны? Она ведь не хочет. Сейчас у калитки просила…
— Расскажешь, сынок, правду. Только правду. Большой грех обманывать людей…
Вдвоём с Николаем Ваня написал обо всём, что было и что он знал о Губе и его компании. Приложили вчерашнее письмо, нацарапанное Гумером, и отнесли в милицию. Чем бы это ни грозило Ване, он понял: по-другому поступать нельзя. Решение должно быть твёрдым.
Вскоре в доме Пелагеи Андреевны был обыск. Когда открывали окованный железом сундук с колокольчиками, то зазвенел он звонче обычного: сундук был пуст…
После суда
На другой день утром милиционер увёл Гумера в отделение. Три дня прошло,
Больная, убитая горем мать и вовсе слегла. Её положили в больницу, в палату безнадёжных. Узнав об этом, Гумер считал следователей бессердечными. По его мнению, причиной болезни матери был не он сам, а те, кто его арестовал и не пускал теперь домой. Он замкнулся в себе, отказался отвечать на вопросы. Тогда пригласили Ваню к следователю. Мальчишки сразу насторожились. Андрейка и Яшка вслух осуждали: мол, болтун, да и только. Один лишь Харис понимал друга, был по-прежнему привязан, заботлив.
А Губа исчез. Как сквозь землю провалился. Никто не знал, где он находится. Ясно было одно: из города он бежал.
Гумера отпустили с милиционером на похороны матери, и он не выдержал, рассказал всё по порядку, признав себя виновным.
Состоялся суд. Почти весь класс был в сборе. Только не было Нигмата. Да Гумера привели под стражей. Из зала суда вышли молча. Девушки плакали. Пора было расходиться, но никто не замечал этого. Все шли с поникшими головами, будто каждый считал себя причастным к случившемуся.
А Тамара, шедшая рядом с Гульсум и Светланой, действительно отчасти винила и себя. «Если бы я, — думала девушка, — смогла крепко подружиться с Кабушкиным, то он сразу поделился бы со мной своей бедой. И наверняка мы нашли бы выход. Может, тогда жив остался Нигмат, не осудили бы и Гумера… Только беда в том, что мальчишки не доверяют девчонкам. И вот результат…»
Терзал себя и Николай Филиппович. На суде он был народным заседателем.
— Наверное, нет более несчастного человека, чем учитель, выносящий приговор своему ученику, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я сегодня сужу и себя самого. Мне стало понятно: мы даём своим ученикам лишь знания, но мало заботимся об их воспитании, воспитании настоящего человека, который смог бы выстоять перед любыми жизненными трудностями…
Дома после суда Николай пригласил Ваню во двор.
— Ну, теперь, надеюсь, понял? — спросил он, усаживаясь на скамейку.
Ваня сел на лежавшее рядом бревно.
— Как не понять! Чужое не трогай, будь всегда честным…
— Я не про то.
— А про что же?.. Чем это всё кончается? Да? — переспросил Ваня и тут же ответил — Тюрьмой или смертью!
— Это всё так, — согласился Николай. — Но главное в другом: с чего это всё начинается?.. К рабочему человеку не может пристать ни один паразит, вроде Губы с компанией. «Безделье — мать пороков!» — правильно сказал учитель. Если бы вы были заняты работой, все твои друзья ходили бы людьми. А так…
— Но ведь нет нам работы! Не берут же! — перебил его Ваня.
— В этом и вся беда. Пока станешь совершеннолетним, сколько придётся дурака валять. Не всё же пойдут учиться в техникум или в среднюю школу. Может, желания нет или возможностей. Что же такому человеку делать? Это, брат, задача не простая. Учитель её понял сразу. Надо найти работу и несовершеннолетним. Конечно, этот вопрос когда-то решится. Но мы ждать не можем и должны решить его сами, по-своему.
— Как?
Николай поднялся и, вытащив из-под крыши курятника лопату, начертил у забора большой квадрат.