Откуда ты, Жан?

Ракипов Шамиль Зиганшинович

— Спасибо и за это, — сказал Харис.

Но в его словах прозвучал упрёк. Неужели что-нибудь прознал? Может быть, и в самом деле рассказать ему? О том поручении, которое дал Губа со шрамом. Сегодня ведь последний день. Завтра уже воскресенье. Николай сказал: подумай сам. Но почему бы не подумать вдвоём, с Харисом?

Неожиданно из-за угла вышел Гумер. Подозвал к себе Ваню.

— Получил мою записку?

— Нет. Какую записку?

Гумер повторил содержание письма, ещё раз напомнив, что сегодня же надо выполнить задание.

— Какое?

— Не притворяйся. Шуток Губа не любит.

— Не могу же я туда пробраться кошкой.

— Хоть мышкой стань. Или мухой. Нам до этого дела нет. Губе нужен ключ или отпечаток.

— А

если не удастся?

— Пеняй тогда на себя. Нигмату, кажется, тоже не удалось.

Ваня вспыхнул:

— Пусть хоть в могиле он лежит спокойно. Зачем же вы мёртвым спекулируете?

В это время подошёл Харис.

— О чём торгуетесь?

— О курсах, — не растерялся Гумер. — Учиться только шесть месяцев. Зато выпускают шофёров первого класса.

— Где же открываются эти курсы?

— Читай газету… В слободе Восстания.

— А кому нет восемнадцати?

— Это уж кто как сумеет, — сказал Гумер, многозначительно посмотрев на Ваню. — Прощайте, — кивнул он и ушёл от них, посвистывая.

Мальчики отправились ночевать к Пелагее Андреевне.

Бессонная ночь

Этот одинокий дом под железной крышей, сложенный из крупных сосновых брёвен, стоит в самом тихом углу двора, подальше от шумной улицы. Резные карнизы покрашены. Сверху башенка с железным петушком на крыше. Правда, недавно петушка сбросил ураганный ветер. Пелагея Андреевна унесла его в сарай, пристроенный к дому из таких же крепких брёвен, — к своим козам, решив, что вернётся хозяин — приколотит. А Василия Петровича всё нет и нет. Загостил, видать, у сына в далёком Донбассе. Старик в своё время, говорят, был управляющим банка. Он ещё и в последние годы с портфелем под мышкой мотался по городу, ездил в командировки проверять уездные банки. Старик всегда аккуратен, одевается в чистое, глаженое, ходит в новом костюме, в руках — тросточка. С людьми здоровается, чуть приподнимая шляпу. Не пьёт, не курит, в спорах не участвует, но подобно флюгеру, который определяет направление ветра, знает, что где происходит. По субботам ходит в баню, бренчит на пианино. Если кто зайдёт к ним, когда сидит он за столом, обедает, к столу не позовёт, а если обратишься к нему с вопросом, то и не ответит. Правда или нет, но рассказывают про него такую шутку. Будто бы, когда жил он ещё в своей усадьбе, во время обеда зашёл к нему сосед и поприветствовал его. Василий Петрович не ответил, кивнул лишь на стул у двери. А сам, не спеша, продолжал обедать. Прошло около часа. Наконец, обед закончен. Хозяин поковырял в зубах пером и спросил:

— Ну, сосед, что скажешь?

Тот махнул рукой:

— Да вот зашёл сказать, что баня у тебя загорелась. Только, наверно, уже сгорела.

Короче, хоть и медленно, зато верно и до конца доводит свои дела этот чистый, дисциплинированный старик. А старуха его — полная противоположность. И за собой, и за домом не смотрит. Оконные рамы наглухо заклеены бумагой, на листьях комнатных цветов слой пыли, пианино сплошь заставлено пустыми флаконами из-под духов. Печь белили лет восемь назад, когда хозяйка переделала её на круглую, несмотря на долгие охи и ахи мужа. Из-за этой переделки на потолке, немного левее от входа, образовалась четырёхугольная заплата. Печной выступ Пелагея Андреевна сделала своеобразным складом. Там было всё — от горшка для масла с торчащим помазком из перьев до стеклянной банки с ржавыми гвоздями. На самой середине стоят коробки с чаем и со спичками. Сколько лет уже бывает Ваня у соседей и не помнит случая, чтобы строгий порядок этих коробок был когда-нибудь нарушен. Вообще в этом доме не любят переставлять вещи. Пианино всегда у передней стены, рядом большой фикус, чуть подальше окованный железом сундук и вплотную к нему придвинута кровать Пелагеи Андреевны. У спинки её кровати большая дверь в комнату Василия Петровича.

Вещи, говорят,

похожи на хозяина — действительно, что-то было похоже на жильцов этого дома в таком расположении мебели. Сундук за фикусом напоминал ещё и клад, зарытый в лесу под зелёным деревом. А кровать рядом с дверью в комнату казалась будочкой или сторожкой, охраняющей хозяина от чужого взгляда.

На этот раз Пелагея Андреевна угостила ребят молочной кашей. Самовар не поставила, чтобы не было нужды бегать во двор за щепками. Сама же выпила ковш холодной воды из ведра, висевшего на крючке у двери, поморщилась и проворчала, что вода в последние годы совсем не та, что была раньше.

Сразу после ужина Пелагея Андреевна послала ребят закрыть оконные ставни. По всему видать, сегодня она в какой-то тревоге. Оставшись одна, перекрестилась перед каждым окном, заперла ставни изнутри. Потом, когда ребята вернулись, навесила большой замок, величиной в два кулака, на дверь «кабинета», как называлась комната хозяина, и таким же замком закрыла наружную дверь. Наконец, она вернула все ключи на место, под фартук — с ними Пелагея Андреевна и во сне, видать, не расставалась.

— Мы сейчас как в крепости, — улыбнулся Харис.

— Бережёного бог бережёт, — сказал хозяйка. — Раз уж в ясный день украли козу, то чего не сделают ночью…

Ваня покраснел до ушей. Хорошо хоть лампа светила не ярко.

Пелагея Андреевна, застилая постель, продолжала:

— В последнее время стали ходить вокруг да около подозрительные люди. Сегодня какой-то косоглазый вертелся, будто коршун вокруг цыплят, пока не зашёл прямо в дом. Не пустите ли на квартиру, говорит, сатана. Вот, мол, учиться приехал. На курсы, хочу быть шофёром. А у самого под носом ещё не высохло. И косые глаза хоть бы минуту были спокойными. Обрыскал всю комнату, осмотрел даже потолок и двери. Я сразу почуяла: послали его сюда. Вон, говорят, на Гостинодворской один остался в доме, а ночью двери открыл всей шайке, связали старуху и весь дом обчистили. Потому я теперь и наружную дверь запираю. Мои замки заграничные, дай бог каждому, к ним ключей не подберёшь.

Мальчишки легли у печки на полу.

— Того подозрительного, что ходит вокруг, я знаю, — сказал Харис, укрываясь до подбородка старым одеялом.

— Кто же это?

— Косой Гумер.

— Откуда?

— С нами учился. Но живёт он за парком. И квартира ему ни к чему.

— Зачем же он ходит? — забеспокоилась Пелагея Андреевна.

— Кто его знает…

Под печкой запели, соревнуясь, два сверчка. На стене, обгладывая бумажные обои, зашуршали тараканы. В доме темно. «И в могиле, наверное, так же», — подумал Ваня. Вспомнился Нигмат…

Пелагея Андреевна захрапела. И Харис уже спит. У него-то на душе спокойно. Есть ли на этом свете что-либо тяжелее мук совести, прогнавших покой и сон? Пусть, оказывается, человека лучше терзает голод, чем нечистая совесть… Вот почему тётя Хаерниса часто повторяет своим детям татарскую пословицу: голодно брюху, зато ушам спокойно, и всегда учит Хариса ходить прямой дорогой. Правда, и его, Ванина мама, с пути не сбивает, по-своему строгая. В тот раз, когда играли у церкви, она даже за кочергу схватилась: для того, мол, тебя растила, чтобы ты был разбойником? И порванные штаны не залатала. Пусть знает… И действительно, барабус посчитал его за вора. Если бы не дядя Бикбай, увели бы в милицию…

Ваня спал неспокойно. Вертелся, говорил во сне, тяжело вздыхал и внезапно проснулся от какого-то грохота. Гром? Но вечером было так ясно. Правда, летом погода меняется быстро. Ваня снова задремал. Однако тут же разбудили его приглушённые удары на крыше. Он прислушался. Что это? Кошки? Нет, не похоже, кто-то ходил по крыше. Вот шаги уже послышались на потолке, у самой двери. «Отгребают землю, которой там присыпаны доски. Зачем?.. А! — догадался Ваня. — Ищут на потолке залатанную дыру — то место, где раньше выходила печная труба. Хотят забраться в дом…»