Отложенное убийство
Шрифт:
— И вот теперь, Вячеслав Иванович, я сама себя понять не могу. Очень хочется снова встретиться с Никитой, а стоит ли? Вот и мучаюсь…
— Стоит, Галя, стоит. — Вячеслав Иванович по-отечески погладил подчиненную по голове. — Он ведь тебя попрекнул тем, что слишком молодая, правда? А теперь ты, гляжу, повзрослела, и голова у тебя на плечах — дай бог каждому. Сумеешь разобраться в ситуации, сумеешь не попасть впросак, если что. Так что сходи. Лучше жалеть о том, что было, чем о том, чего не было.
19 февраля. Андрей Масленников
Андрей Николаевич Масленников обвел взглядом камеру, интерьер которой был ему знаком до осточертения. Высокие потолки, но расстояние между нарами — всего пара шагов. Серые стены, посеревшие лица. Запах грязных ног, полотенец, которыми вытирали не
Коренастый, плечистый, неуловимо смахивающий на пень, вывороченный из лесной земли небывало сильной бурей, Андрей Николаевич Масленников пользовался уважением в «Хостинском комплексе». В отличие от подавляющего большинства «братков», у которых за плечами было всего-навсего обязательное восьмилетнее образование, и то незаконченное либо с отсидкой в каждом классе, окончил экономический факультет Киевского университета — в те времена, когда предсказание о границе между Украиной и Россией представлялось бредом пьяного националиста-шароварщика. Успешно трудился в строительной конторе, пользовался авторитетом у сослуживцев и подчиненных. Жена, двое детей. Немодная, но прочная «стенка», «Жигули», на которых не столько ездишь, сколько их чинишь, — все это до поры до времени не тяготило Масленникова. Как все, так и он. Он даже любил на досуге полежать на расстеленных газетах под машиной, жена всегда посмеивалась, но не упрекала. Жена у него была добрая, безропотная, внешне непритязательная. За доброту он на ней и женился. По крайней мере, впоследствии, когда спрашивал себя: «Зачем я на ней женился? Что меня привлекло в этой серой домовой мыши?» — отвечал: «Доброта». Потому что другого ответа не находилось.
Размеренно текли годы. Жена варила супы и кисели, ходила на родительские собрания, поливала цветы, увешивала стены макраме. Андрей Николаевич медленно, но неуклонно взбирался по служебной лестнице, имея четкое представление, что высших ступеней ему ни за что не достичь, поругивался с начальством, раз в месяц выпивал с друзьями, не доходя до дебошей, летом на машине путешествовал с семьей по заповедным местам Черноморского побережья. Сыновья-близнецы не доставляли ни особых радостей, ни огорчений: учились на твердые «тройки» и «четверки», рано отдалились от родителей. Жизнь семьи делилась на отрезки дистанции между пунктами, коими служили различные, требующие достижения цели: должность начальника отдела, зачисление детей в престижную школу, покупка финской «стенки», покупка машины, покупка чего-нибудь еще, например холодильника «Розенлев», окончание школы и поступление в институт… Время делалось вязким, как черносмородиновый кисель, Андрей Николаевич физически ощущал, как сковываются его движения, как становится неподвижным смелый и гибкий ум. Все чаще он в одиночестве уезжал по неизведанной трассе, куда глаза глядят, останавливался в любом безлюдном месте под бескрайним небом и бессмысленно смотрел часами на дерево, море или кустарник. Все чаще он задавался вопросом: «Неужели это все, чего я могу добиться от жизни? Неужели это вообще все?»
А ведь он не был стар! А ведь он был отличным экономистом! А ведь он был здоровым полноценным мужчиной, и тело жены, вялое и безответное, как любимый ею кисель, перестало удовлетворять его вскоре после свадьбы, еще до рождения детей! Ему так многого хотелось, но обстановка цветущего советского периода не спешила удовлетворять его безумные для того времени потребности.
Но вот жизнь его изменилась — не по его воле, но изменилась, как ни странно, к лучшему. Люди, которые имели столько, сколько он даже не мечтал, но стремились к большему, подняли страну на дыбы. Все трещало, разваливалось. Было ясно, что прежней размеренности настал конец, или даже матерное слово, рифмующееся со словом «конец». Контора, где работал Масленников, развалилась, ее наиболее энергичные и деловые сотрудники создали на ее базе строительную фирму, сулившую значительные доходы. Андрею Николаевичу предложили возглавить фирму, и он не отказался. Он был сообразителен, умел ориентироваться в условиях дикого рынка, а также, что немаловажно, за советские годы накопил некоторые связи, которые впоследствии понадобились. Подчиненные его любили. Работали, как звери, вкалывали дружно, все вместе, и он — лучше всех. Доходы не заставили себя ждать. Фирма богатела. Богатство привлекло внимание неких влиятельных людей. Пристальное внимание…
Андрей Николаевич и раньше слыхал, что в Сочи действует преступная группировка, которая
— Андрюша, — потерянно лепетала жена, бродя по дому в расстройстве, то беспокойно смахивая пыль с полированной полочки, то без нужды поправляя ажурную скатерть, — не связывайся, Андрюша, заплати…
Андрей Николаевич презрительно молчал. Жена не имела права давать ему советы. Жена ничего не смыслила в его устремлениях. Она так и не привыкла, что в новой большой вилле мебель спроектирована дизайнером, а стены расписаны профессиональным художником-декоратором, что исключает развешивание в гостиной паутинно-кудлатых изделий макраме — самодельной радости провинциальных бабушек. Она так и не научилась готовить ничего из набора острых смелых мужских блюд, которые он полюбил — и понял, что двадцать лет совершал насилие над собой, хлебая недосоленные продукты ее кулинарной бездарности. Он прогнал бы ее, если бы не совместные воспоминания… не фотографии, на которых они сняты вместе… не общие годы молодости… а скорей всего, привычка. Поэтому ее волнение не вызвало в Масленникове ни малейшего отклика. Он добросовестно попытался переждать, пока она не замолчит; угадав, что этого ожидать не приходится, скучливо бросил: «А ну прекрати истерику» — и ушел договариваться с главным из тех, кто пытался наложить лапу на его деньги.
Лапа была большой и сильной. Она принадлежала спортсмену. Андрей Николаевич без страха, но и без глупой самоуверенности глядел своими карими глазами в его лицо. Лицо разочаровывало: оно было белесоватым, белобровым, с незначительными чертами и мелкими серыми глазками. И это — Зубр? Непохож, не тянет. С другой стороны, ражий свирепый разбойник — косая сажень в плечах — производил бы менее выгодное впечатление. Исходящая от человека с таким малопримечательным, как у Зубра, лицом жестокость оказывается неожиданной и потому — особенно свирепой.
Оглядываясь назад, Андрей Николаевич отчетливо видел, что именно по этой границе пролегал водораздел между двумя Масленниковыми. Один был человеком, любящим риск, но вполне законопослушным: это была непреложная истина, которую он знал о себе. Второй… ну, с этим вторым ему еще предстояло познакомиться. И не только ему одному… Человек не знает и половины своих скрытых, резервных способностей. Как говорится, не послужишь — не узнаешь.
— Слушай, Зубр, — отбросив церемонии, первым заговорил с ним Масленников, — я давно за тобой наблюдаю. Ты смелый человек, ты мне нравишься. Но вот в Сочи хозяйничаешь, извини, не очень умно. Ты действуешь, как дикий кочевник: напасть, запугать, ограбить, захватить золото, баб и драгоценные ткани. Но современный мир, понимаешь ли, оснащен более совершенными механизмами грабежа — экономическими. Если ты давишь на финансовый рычаг, ты добьешься большего. Хочешь, посоветую? Научу?
Было бы слишком похоже на голливудское кино, если бы Зубр сразу принял его предложение. Поломался, конечно, поизображал, что он сам с усам и ему никто не нужен. Но в конце-то концов согласился. А Масленникову только то и требовалось. Он гордился собой. Даже препятствие он сумел использовать как пьедестал — как средство возвышения.
Он постоял на вершине! Он ходил по фигурному паркету, созданному мастерами девятнадцатого века, он мылся в мраморной ванне, заполненной душистыми маслами, которые Александр Македонский покупал за горсти персидских рубинов. Он завел себе горничную из Лаоса, обученную расслабляющему массажу и прочим завлекательным штукам, и жена не возразила, потому что жена к тому времени от него ушла. Ушла без намека с его стороны, просто сделав правильный вывод, что она здесь лишняя. А прежний Масленников ушел от Андрея Николаевича еще раньше… По крайней мере, так написала в прощальной записке жена. Не ожидал от нее такой литературной изощренности; наверное, настропалилась писать за десять лет, на протяжении которых строчила вместе с детьми школьные сочинения. По форме неплохо, а по существу — чушь. Мужчина, с которым она прожила столько лет, остался прежним, просто она его никогда не знала. Не старалась узнать. Его на самом деле мало кто знает.