Отложенное убийство

Незнанский Фридрих Евсеевич

— Где пятьсот? Дай посмотреть. — Ахмет недоверчиво протянул волосатую коричневую ручищу через стол.

В этом заключалась его роковая ошибка. В посветлевшие глаза Зои пробилась грозная желтизна, они приобрели цвет неба перед тайфуном — ужасом рыбаков юго-западных морей. Ахмет похолодел, как куриный окорочок возле заиндевелой стенки рефрижератора. По контрасту ему отчего-то представилась собственная жена, стыдливо опускающая бархатные ресницы перед мужчинами, каждые два года исправно приносящая по ребенку… Распустили русские своих женщин. Ух, дали бы ему возможность, он бы указал этой Зое, где ее место! Однако, к величайшему сожалению Ахмета, никто ему такой возможности не предоставлял.

— Ты мне, Ахметик, тут не возбухай, —

с расстановкой произнесла Зоя. — Твое счастье, что я добрая. А ты ведь злоупотребляешь моей добротой. Давно мне следовало сказать, что, перед тем как к Жилану на квартиру с обыском пришли, кое-кто в милицию бегал… Если б я только намекнула, из тебя, Ахметик, не то что деньги — из тебя бы все внутренности до последней кишочки вытащили. Все твое поганое нутро! А ты ведь живешь, Ахметик, живешь…

Человека, который сидел перед Зоей, справедливость в данный момент требовала назвать живым лишь отчасти. Живой оставалась разве что правая рука, спазматически лезущая во внутренний карман за бумажником.

— Брату нэ гавары, — с неожиданно обострившимся акцентом взмолился Ахмет.

Зоя улыбнулась. Скупая надменная улыбка, похожая на бледный разрез со слегка разошедшимися краями, не красила ее лицо.

16 февраля, утро. Галина Романова

Служебное расследование в связи с побегом из СИЗО № 1 города Сочи — большая редкость. Потому что сам успешный побег отсюда — редкость чрезвычайная: последний, не считая сапинского, состоялся тридцать лет назад. И, помнится, тогда всех на уши ставили, перерывали каждую подробность биографии, а теперь, с приездом москвичей, наведут шмон еще похлеще. Нетрудно представить, что сотрудники Управления исполнения наказаний по Краснодарскому краю (ГУИН Министерства юстиции) были не в восторге от вторжения Грязнова и Турецкого в свою епархию.

Москвичи бесцеремонно бродили по территории в сопровождении проверенных сотрудников, одним из которых стала спешно вызванная из Москвы Галя Романова, и разыскивали. Анализировали. Сравнивали. Присматривались к мелочам.

Первым делом разобрались: каким образом Сапин выбрался на волю? Это представлялось практически невозможным: весь внутренний двор СИЗО № 1 был обнесен высокой каменной стеной, по верху которой, как положено, проведена колючая проволока. Ворота? Усиленно охраняются. Сильные подозрения возникли против наряда, стоявшего в ту ночь на посту. Однако тщательный осмотр помог разрешить недоумение. В каменной стене имелся изъян — правда, такой, что заметить его было так же трудно, как потерянное письмо в известном рассказе Эдгара По. Это было двухэтажное здание, одной из стен «выходящее на улицу: формально — часть административного корпуса, реально — подсобное помещение, на первом этаже которого располагалась прачечная, чердак же был пуст и захламлен. Пробравшись во внутренний двор (почему все же не залаяла собака?), Сапин забрался на чердак, спустился на карниз, накинул куртку на колючую проволоку и спрыгнул на волю. Эту схему действий помогла восстановить куртка, так и оставшаяся висеть, привлекая к себе внимание, словно последний гигантский лист на сухом дереве. Охрана ворот была реабилитирована.

И, лишь покончив с финишем побега, вернулись к отправной точке.

Отправной точкой явилась медсанчасть, откуда, точно по мановению волшебной палочки, испарился беглец. Первым делом допросили врача, который поместил заключенного Антона Сапина «на больничку». «Лепила», недавний выпускник мединститута, беспокойно моргающий глазами, уверял, что состояние того требовало госпитализации. Когда его вызвали в камеру, Сапин катался по койке, поджимая колени к животу, раздевшись до пояса и отчаянно скребя кожу. Лицо его было багровым, с отчетливо выделявшимся бледным носогубным треугольником. На груди и на спине, под жидкой порослью, проступали бледные вздутые участки,

словно от укусов комаров, полускрытые красными расчесами. Врач теоретически был осведомлен, что заключенные, чтобы попасть «на больничку» с ее относительно мягким режимом, способны на всяческие ухищрения, вплоть до членовредительства. Но он был в первую очередь врачом, а уж во вторую — сотрудником Управления исполнения наказаний. Он не мог оставить в камере человека с болезнью, клиническая картина которой была ему неясна, и видел свой долг в том, чтобы поместить Сапина в медсанчасть. В медсанчасти, осмотрев больного с ног до головы, врач поставил предварительный диагноз — аллергическая реакция и сделал инъекцию антигистаминного препарата. После укола больному стало легче: он утихомирился, прекратил чесаться. Спустя часа четыре, когда действие лекарства кончилось, сыпь появилась снова, Сапин начал задыхаться. Получил еще одну инъекцию. К вечеру ему стало лучше, на вечерней поверке выглядел бодрым, и врач решил, если во время утреннего осмотра он будет чувствовать себя так же, отправить его обратно в камеру. Рассказ этот в деталях соответствовал записи в медицинской карте Сапина, и врача оставили в покое.

Перешли к осмотру тюремной палаты, где содержался заключенный. «Куклу» он свернул из подушки, голову — из кома вафельного полотенца. В остальном оборудование комнаты было стандартное и состояло из унитаза, раковины, забранной металлической сеткой, и привинченной к полу кровати.

— Старший лейтенант Романова, — обратился Вячеслав Иванович Грязнов к своей подопечной, которую ценил и наставлял, — ну-ка посмотрите: что здесь мог использовать Сапин для того, чтобы выйти на волю?

Галя Романова повела себя, в тон генералу Грязнову, точь-в-точь как студентка-отличница, получившая сложную задачу. Без паники, но и без неуместной самоуверенности она осмотрела каждую деталь, низко нагибаясь, когда это требовалось. Проверив все, по-школьнически куснула колпачок шариковой ручки, которой перед этим торопливо зацарапывала что-то в миниатюрный блокнот, и, отойдя к двери, окинула взглядом общий вид.

— В спинке кровати прутья всегда так неровно расположены? — обратилась она к сотруднику изолятора капитану Никифорову, который вместе с прапорщиком Бойко дежурил в ту ночь.

— Это как это — неровно? — переспросил Бойко, сохранявший солидный флегматичный вид, в то время как Никифоров поминутно облизывал губы и приплясывал на месте, словно не мог устоять.

Вместо ответа Галя ткнула пальцем в пробел. Один из металлических, крашенных в больничный белый цвет прутьев был удален, отчего весь их ряд выглядел сдвинутым влево.

— Без понятия, — нагловато ответил Бойко шустрой московской девице. — Я к ним что, приглядываюсь?

— И на третий день Зоркий Глаз заметил, что в салуне не хватает одной стены, — прокомментировал Турецкий. — Смотри ж ты, какие аккуратные прутья.

Гладенькие, тоненькие… Из таких хоть отмычку делай, хоть что хошь.

— Отмычку? — усомнился майор Резеда. — Не получится. То есть получится, но… Если таким прутом орудовать, здесь бы скрежет до небес поднялся.

Пошли исследовать замки. На них были явно видны характерные царапины.

— Неужели не слышали, господа Никифоров и Бойко? Что, ватой уши заложили или берушами воспользовались? — напирал Турецкий.

— Я бы сказал, — Резеда снова старался смягчить суровость москвичей, — что нашими сотрудниками была допущена халатность…

— Халатность? — язвительно бросил Турецкий. — Речь идет о преступном сговоре. И о предательстве. Сколько вам заплатили, господа, чтобы вы сделали вид, будто ничего не видели и не слышали?

И, не пытаясь найти компромиссы с угнетенным Резедой, Турецкий сказал, что видит все основания для передачи дела Никифорова и Бойко старшему следователю по особо важным делам Краснодарской краевой прокуратуры Николаю Чижову. Мало инициативному, но честному служаке, которому он полностью доверял.