Отмщённый
Шрифт:
— Чего улыбаешься?
— Ничего… — Она протяжно замурлыкала. — А что?
— Опасаюсь, — пробормотал он. — Нельзя доверять людям, улыбающимся в семь утра…
Он проснулся через час. Все — это был предел. Организм сказал: ша. Выспался. В голове царила полная муть. Какая-то странная комната: стены обиты досками, из щелей торчала пакля. Ветер завывал — почему-то под домом. Наверное, тоже ничего удивительного — причудливо сбитые бревна и доски (называемые домом) покоились на мощных бетонных сваях. Девушка спала: еще не выспалась. Опухшая мордашка высовывалась из-под пыльного одеяла, носик потешно морщился. По-видимому, в ближайшие несколько минут она собиралась чихнуть, а значит, проснуться. Он тихо поднялся, стараясь ее не разбудить, натянул новые штаны с болтающейся биркой, на цыпочках подкрался к окну. Поселок был компактным, нелепые сооружения возвышались везде, между ними прочерчивались полоски бывших грядок, клумб,
Передвигаться по дачке следовало осторожнее, чем по минному полю. Половицы угрожающе прогибались. «Буйки поставить нужно, — подумал он. — Чтобы знать, где можно ходить, а где не стоит». Он выбрался в закрытый двор, недоуменно озирался. Рослые заборы со всех сторон, груда ссохшегося перегноя посреди участка, вереница подсобных построек. Проржавевший мангал — единственная отрада для тех, кто тут хозяйничал. Он шмыгнул в туалет, сделал свои дела, стараясь не всматриваться и не внюхиваться. Вернувшись в дом, он заперся на щеколду, на цыпочках прокрался в спальню. Катя спала, завернувшись в одеяло. Время для побудки еще не наступило. Он вздохнул и отправился на поиски воды. Мерцать в поселке он побаивался — пусть колонка и находилась где-то рядом. Искомое нашлось в бочке под водосточной трубой — воды в ней было через край. Выяснить устройство газовой плиты — разобрать ее и снова собрать — не составило труда. На плите попыхивал старомодный чайник с носиком. Он сделал крепкий чай из «старомодной» байховой заварки — почти чифир, единственный напиток, который уважал на зоне, — выпил, обжигая губы, зажевал съестной мелочью из походной сумки. Катя не просыпалась. Он подкрался к кровати, осторожно отогнул одеяло, чтобы выяснить — это точно Катя? Несколько минут он любовался обнаженной спящей женщиной. А когда эстетического удовольствия впитал в себя столько, что потеплело в низу живота, вернул одеяло на место и занялся домашними делами. Он слил кипяченую воду в кастрюлю, снова поставил чайник. Повесил рукомойник в сенях, наполнил его водой. Пожарил яичницу на чугунной сковороде, начиная догадываться, зачем в супермаркете Катя набрала перепелиных яиц. Она не проснулась даже на запах глазуньи. Будить не хотелось. Нет страшнее существа, чем невыспавшаяся женщина. Помявшись, он съел глазунью, проанализировал ощущения в желудке и разбил на сковородку еще четыре яйца.
В доме было не жарко. Он изучил конструкцию печки и пришел к выводу, что некоторое время она продержится. Забраться в дымоход возможности не было, и он решил надеяться на лучшее. Не меньше часа он рубил дрова на траве — нашелся и топор, и заплесневелая чурка, и целый кубометр отсыревших бревен. Он относил свою продукцию мелкими порциями в дом, складировал у печки, регулярно при этом заглядывая в комнату. Катя не просыпалась. Это начинало утомлять. Он чувствовал себя каким-то одиноким и обманутым. Он вспотел в процессе заготовки дров, а потому решил соорудить душевую комнату и помыться. В сенях имелась дырка в полу, вокруг нее и выросла кабинка из плохо пахнущей парниковой пленки. «Душ» приводился в движение наклоном чайника с теплой водой, подвешенного на скобе. Помывшись, он приступил к растопке печи, резонно рассуждая, что дым из трубы не должен никого испугать — ну, приехали дачники на свою запущенную дачку…
Какое-то время дым из печи клубился в дом, но вскоре все наладилось — поднялся ветер, образовалась тяга. Дрова трещали, их жадно облизывало пламя, нагревался воздух в помещении. Катя спала, но понемногу выбиралась из-под одеяла. Показалась рука, потом другая, кусочек соблазнительной ножки — а потом и вся возникла, затмив интерьер своей красотой и давая новый повод для «эстетических» созерцаний. В последующие часы он готовил еду, вынес из дома все лишнее, вытер пыль, подмел пол, огрызком кирпича очертил «тропинки», безопасные для передвижения. Какого черта она не просыпалась?! Скоро снова ложиться!
Он прилег рядом, полежал с закрытыми глазами, а когда открыл их, обнаружил, что провалялся два часа. Катя продолжала спать, подоткнув кулачок под щеку. Он забеспокоился: а способна ли она в принципе проснуться? Он осторожно толкнул ее в бок: девушка
Он пообедал, подбросил дров в топку, наколол еще. Время еле тащилось. Он снова что-то делал — готовил еду, наводил порядок. Занавесил окна лишними одеялами — в старых занавесках зияли дыры величиной с кулак. В шкафчике над печкой он нашел запас свечей, расставил их в спальне по периметру. А когда опустилось солнце и дневной свет начал вытесняться вечерней мглой, поджег их. По комнате растекался желтоватый свет, создавая ощущение уюта. Он прилег рядом с Катей, печально разглядывал ее осунувшееся лицо. От девушки исходила приятная аура. Он соскучился, он страшно соскучился, но так не хотелось ее будить…
Он вышел на улицу, погулял по участку. Оттащил к забору проржавевший мангал, сложил дрова в поленницу. Ветер разметал на небе остатки туч, и вечер выдался ясным и прозрачным. Выползала луна из-за козырька изогнутой крыши. Он вернулся в комнату, озаренную мерцанием зыбкого огня, и не поверил своим глазам! Его Катюша, закутанная в одеяло, сидела на краешке кровати и бессмысленно проницала пространство. Он подскочил, облобызал ее во все щеки. Она подняла голову, не сразу отыскала «целовальщика», неуверенно улыбнулась:
— Я слишком долго спала?
— Ерунда, — отмахнулся он. — Чуть меньше двух суток. Но тебе удалось меня переспать. Ты выиграла.
— Какой порядок вокруг… — Она недоверчиво осмотрелась. — Ты такой хозяйственный…
— Тоже ерунда, — отмахнулся он. — Просто решил… самореализоваться. Примеряю роль домохозяина. Могу представить, какая ты голодная, — ужаснулся он. — Подожди минуточку, чайник поставлю.
Вернувшись, чтобы спросить о ее гастрономических предпочтениях в это время дня (как насчет манной каши с комочками?), он застал еще более странную картину. Катя уже оделась, но сидела в той же позе на том же месте. Глаза ее были печальны и затянуты поволокой. Сердце беспокойно заерзало. Он что-то спросил, она не ответила, пребывая в плену своих мыслей, — удалилась из зоны доступа. Потом подняла на него объятые грустью глаза и задала неожиданный вопрос:
— Ты любил свою Людмилу? Ну, ту самую, в изнасиловании которой тебя обвинили.
— Странный вопрос, — стушевался он и присел рядом. Хотел обнять, но она ускользнула.
— Конечно, любил, Катюша. В этом же нет ничего криминального? Мне было семнадцать лет, она была моей первой любовью, это было пылкое юношеское чувство. Больше с тех пор я ни в кого не влюблялся… до позавчерашнего дня, ни в женщин, ни в мужчин. На зоне, знаешь ли, туго с прекрасным полом. Первые годы она постоянно стояла перед глазами — ее глаза, такие веселые, озорные. Я вспоминал, как она смеется, как злится, в голове звучал ее голос. Потом это стало по-тихому забываться, голос Людмилы делался нечетким, лицо расплывалось, я его не всегда узнавал… За год до собственной смерти моя родительница написала, что Людмила умерла — мать нашла ее мертвой, девушка выпила смертельную дозу клофелина, которым мать лечилась от высокого давления. В эти дни у Людмилы была сильная депрессия, она не разговаривала, почти не двигалась… Меня неделю рвало, ходил черный, весь в слезах, все допытывались: чего это наш зэчара разнюнился? Потом все стало проходить, безразличие нашло, я тоже ни с кем не разговаривал, избегал лишних движений… К чему эти вопросы, Катюша?
— А сейчас ты часто вспоминаешь Людмилу?
— Бывают слабые проблески, — признался он. — Вот мы едем на велосипедах вдоль реки, я падаю, не вписываясь в поворот, она смеется, а потом приходит в ужас, бросает свой велик и помогает мне освободить зажатую ногу. А потом целует и облегченно смеется… прости. Вот я забираюсь ночью к ней в окно, все невинно, без секса… ну, почти, она затыкает мне рот рукой, шепчет, чтобы я так громко не бросался своими эмоциями, за стенкой спит младшая сестра, за другой стенкой — мама… Они втроем жили в доме — мать и две дочери, отца не было. Маму Людмилы я помню плохо, сестру практически не помню — она была года на четыре ее младше, еще подросток. Они постоянно друг дружку подначивали: то Людмила сестру, то сестра Людмилу. Даже не помню, как звали эту девчонку, белое пятно вместо лица. Она любила нам подлянки устраивать — то в комнату зайдет не вовремя, то с мансарды на нас какую-нибудь фигню уронит или обольет…
— Скажи, Пашенька, люди верили, что ты не виноват?
— Не хочу возвращаться к этой теме. — Он начал мрачнеть. — Менты так ловко все подстроили, не подкопаешься. Адвокат и не пытался развалить их улики, делал ставку на гормоны и юношеский максимализм. Казалось, мне никто не верит — ни родственники Людмилы, ни друзья, ни соседи. Даже родители — и те как-то странно себя вели. Наверное, из-за этого я так быстро потерял надежду… Почему эта тема тебя взволновала?
— Помнишь, как Людмила тебя дразнила? — вяло улыбнулась Катя. — Как любила переиначивать твое имя? Ты и Павликом у нее был, и Павлей, и Панюшей…