Отпущение грехов
Шрифт:
– Чево? – определенно кося под глуховатого тугодума, проговорил Курилов. Я мысленно выругалась, потому что Константин определенно не очень удачно избрал арену для очередного возмутительного шутовства, но в этот момент поймала на себе отсутствующий взгляд пустых, водянисто-серых глаз, подернутых дрожащей влажной мутью.
Докукин. Он сидел в самом углу этой просторной, богато отделанной комнаты, вероятно, представлявшей собой предбанник сауны, и вяло, так, как то делала бы беззубая бабка, – словно голыми деснами, – глодал большое яблоко.
– Иди
Тем временем между Куриловым и Ольховиком затеялся занимательный разговор.
– Где-то я тебя видел, парень, – проговорил Леонид. – Ну, садись, коли пришел. Ешь, пей, что по душе. Как же это тебя Рябой пустил? Он вашего брата сутенера на дух не переносит.
– А я не дипломированный сутенер, – отозвался Курилов и, взяв со стола огромный апельсин, высоко подкинул его на ладони. Оранжевый шар описал короткую параболу и снова опустился в ладонь, но уже за спиной Константина. – Я только стажируюсь. А вообще я фокусник.
Спиридон хохотнул: диалог показался ему забавным.
– Так ты че… в цирковом училище учился, что ли?
– Можно сказать, что и так, – ответил Костя и вдруг коротким движением, невероятно выгнув кисть, прямо из-за спины запустил апельсином в голову Спиридону, который уже деловито расстегивал мою – то бишь Светину – блузку.
Огромный ярко-оранжевый шар угодил тому в лоб, Спиридон рыкнул короткое ругательство и поднял на Курилова изумленный взгляд свирепых темных глаз – и тотчас же получил от меня прямой удар локтем в под дых.
Сидящий в углу Докукин медленно сполз со стула на пол и прикрыл затылок обеими руками…
– Спокойно, Ольха, – проговорил Курилов, в то время как я встала с извивающегося от боли Спиридона и направила на его шефа извлеченный из висящей на боку маленькой черной сумочки миниатюрный короткоствольный пистолет.
– Ман-густ, – медленно проговорил тот и попятился. Казалось, он вовсе не заметил черного дула моего ствола. Его горящий взгляд был прикован к надменно улыбающемуся тонкому лицу Курилова. И в этом взгляде была такая тяжелая, холодная, истовая ненависть, что мне подумалось… нет, взаимоотношения этих людей не исчерпывались одним ударом в Ольховикову челюсть.
– Так как же я тебя сразу не узнал? – выдавил Ольховик, медленно отступая к стене. – Все комикуешь… фокусник.
– Да паясничаем помаленьку… Леня, – отозвался Константин, медленно приближаясь ко все так же корчащемуся Спиридону. – Да и с чего тебе меня узнавать? Ты меня видел-то всего два раза, да и то искры в глазах мельтешили.
И, взяв со стола массивную хрустальную вазу с фруктами, он меланхолично уронил ее на голову пытающегося было встать Спиридона со словами:
– Пошто боярыню обидел, смер-р-рд?
Это стало последней каплей в данном отрезке личной биографии многострадального господина Спиридонова: он выпучил глаза и глыбообразно рухнул на пол.
– Ты как там, Коля? – спросила я, повернувшись к полезшему под стол Докукину.
– Н-ничего, – пробормотал он и ударился лбом о ножку стула.
– Ничего, Коленька. Сейчас поедем домой баиньки.
– В-в-в… я это…
– А теперь я хотела бы задать несколько вопросов вам, господин Ольховик, – проговорила я. – Не знаю, как вас по имени-отчеству, но это и не суть важно. Будем, как говорится, о главном. Что это вам потребовалось в институтской лаборатории профессора Клинского?
Ольховик криво, по-волчьи оклабился и после длительной паузы произнес:
– Милая моя девушка… я не имею честь знать ни вас, ни вашего основного занятия, но одно то, что вы имеете общие дела с Мангустом, утверждает меня в мысли, что вы отнюдь не проститутка. В отличие от той мымры, которую так оперативно оккупировал Остап. Так вот, милая девушка: могу ответственно заявить, что я не имею ни малейшего представления о том, что вы, по всей видимости, стремитесь из меня выжать. Если вы проворачиваете какие-то махинации с Клинским и этим задротыше… почтенным господином Докукиным, то я, напротив, не имею ни малейшего…
Ольховик говорил бесспорно правильным и грамотным русским языком. Столь правильным, что противопоставить всему этому велеречивому обвалу словесной эквилибристики я могла только стремительное движение, в завершение которого дуло пистолета жестко ткнулось в аккуратно выбритый подбородок Леонида так, что тот попятился к стене и задрал голову столь высоко, будто у него пошла кровь носом.
– Я, быть может, и милая, но только не для вас…
– Че, Женька, может, отломим ему пару пальчиков? – предложил Курилов и взял со стола массивный столовый нож. – Или отрежем левое ухо… нет, лучше правое. А то из левого у него волосы растут.
– В «Джентльмене удачи» вы говорили совершенно иное, – продолжала я, не обращая внимания на реплику Курилова, впрочем, заключавшую в себе вполне рациональное зерно. – Не буду повторять, только скажу, что мне известно каждое слово вашей беседы с Докукиным.
Ольховик повернул голову, насколько позволяло ему дуло пистолета, и посмотрел в сторону Коли, который все еще сидел под столом и нервно грыз обглодок яблока. Нельзя сказать, что взгляд Леонида заключал в себе хоть малую толику доброжелательности.
– Колись, Леня, – посоветовал ему Курилов, а потом, наклонившись к Докукину, окинул смеющимся взглядом посеревшее от страха длинноносое лицо Коли и его трясущиеся щупленькие плечи. – Женька, это что, и есть твой старинный друг?
– Угу… друг.
И в тот момент, когда я произнесла эту лаконичную фразу, рука Ольховика скользнула по стене и коснулась маленькой матово-белой прямоугольной панели – то ли стеклянной, то ли пластиковой, – которую я первоначально приняла за новую модификацию розетки.