Отпуск по ранению.Сашка
Шрифт:
– Понятно! Сегодня после обеда и махну.
– И смотри, – погрозил лейтенант рукой, – чтоб таких эксцессов больше не повторялось. Скажи своему лейтенанту. Распустились там, думаете, все теперь можно… Иди.
Сашка подскочил резво, повернулся по-строевому, но, когда из дверей выходил, улыбку спрятал и к сестре подошел с видом безразличным. Зато к лейтенанту Володьке мчал на рысях.
Хоть и понял Сашка по последним словам лейтенанта, что догадался тот про Володьку, но, видно, Сашкино дело ему было легче закрыть, потому и не стал особо разбираться, только дал Сашке понять напоследок, что правду-то он знает, что обвести его Сашке не удалось. Да не важно это, главное,
– Понимаешь, – говорил он Володьке, отведя того в сторону, – я с лейтенантом этим осторожненько беседовал, покаялся, как положено, все тихо, мирно, вот он и отпустил. А ты бы на басах начал, знаю я тебя, и все дело испортил.
Володька хлопнул его по спине сильно, даже покачнулся Сашка, закашлялся опять, хотел было что-то сказать, но, махнув рукой, отвернулся, протер глаза и только потом, немного успокоившись, сказал дрогнувшим голосом:
– Я, Сашка, ничего не боюсь – ни трибунала, ни передка, но, когда бросил эту тарелку, опомнился – мать же меня ждет, а я по своей глупости встречи ее лишаю. Ведь ребята мои наверняка отписали ей, что ранило меня, мы ж там адресами менялись. И будет она меня ждать… Да что говорить, должник я твой на всю жизнь…
– Чего там, – махнул рукой Сашка, – обошлось, и ладно.
– Я к врачу побегу за санкарточкой. Вместе отсюда и смотаемся. – И убежал.
А Сашка, завернув цигарку, закурил неспешно, и легко у него на душе, спокойно. Что ни крути, а история эта нервишек стоила, если по-честному, то совсем не "наплевать" было Сашке.
Вскоре вернулся Володька, расстроенный и обескураженный – не дал ему врач санкарту, не отпускает, – и опять матюжком зашелся. Тут Сашка не выдержал, давно на языке вертелось:
– Что ты, Володь, все матом и матом? Я из деревни и то такого не слыхивал. Нехорошо так, к каждому слову.
Лейтенант рассмеялся:
– Прав, Сашок, нехорошо. Но я ж с Марьиной Рощи…
– Что это за роща такая? – удивился Сашка.
– Район такой в Москве… Понимаешь, со шпаной приходилось водиться. А с ней – кто позаковыристей завернет, тот и свой в доску… А вообще-то я сын интеллигентных родителей…
– Я и вижу, не идет к тебе мат.
– Знаешь что, черт с ней, с этой санкартой, мотанем без нее!
– Нет уж, Володь, больше глупостей я тебе делать не дам. Хватит, – солидно так произнес Сашка.
Лейтенант опять рассмеялся и хлопнул Сашку по плечу:
– Во каким командиром стал, Сашок…
– Не командиром, а постарше я тебя на два годика. Ты жеребчик еще не объезженный, горячий больно, а я в жизни поболее тебя видал, потому и…
– Ладно, – перебил Володька, – согласен. Прав ты, как всегда.
– Придется нам расставаться, Володь, ничего не поделаешь.
Тогда нацарапал на бумажке лейтенант свой адрес московский и наказал Сашке обязательно к его матери зайти и все, все рассказать подробно. В крайнем случае, опустить его письмо в Москве, если какие-то обстоятельства зайти помешают. Потом полез в карман, вытащил пачку тридцаток и сунул Сашке в руку, да так решительно, что тот отказываться не стал, все равно без толку. Таких деньжищ Сашка не только никогда не имел, но и в руках не держал, только что они теперь? Хотя буханки две хлеба купить, наверно, можно?
В палате Сашка свои запасы переглядел – не густо. Хлеба четыре пайки, несколько кусков сахара сэкономленных, ну и махорка… На первое время хватит. Продаттестата лейтенант из Особого Сашке не выдал, и из этого выходило, что отпустил он Сашку не совсем официально, а, видать, на свой страх и риск. За это, конечно, Сашка ему благодарен по гроб жизни, но на продпункты ему рассчитывать нечего. И решил он пойти на поле и картошки той прошлогодней накопать да лепехи на всякий случай напечь, какое-то НЗ себе на дорогу сотворить.
Поле было недалеко, и раненых там копошилось порядком. Не хватало ребятам жратвы, особенно в первые деньки, вот и добывали себе доппаек. Кто неделю-полторы пробыл, те не копали. Все же еда три раза, жить можно, с передком не сравнить.
Накопал себе Сашка клубней, примостился к одному костерику, где братва себе лепехи жарила, и, когда кончили они, стал сам кухарничать. Сольцы-то он на кухне спроворил.
Уходить он после обеда надумал – надо же последнее казенное питание использовать. Поскольку вещевого мешка у него не было, сгодилась Пашина котомка, в которую и уложил свои запасы, а укладывая, Пашу вспомнил, и вдруг подумалось: а что, если ночь та с последствиями окажется, вдруг забеременеет Паша? А он и знать не будет, что станет у него сын или дочь в какой-то деревне Прямухино… Даже фамилии Пашиной не знает, и письма не напишешь… И решил он твердо: жив останется, обязательно в это Прямухино приедет, навестит Пашу. И если взаправду ребенок у него окажется, тогда… тогда думать надо, что делать. Может, и женится на ней, если Максим ее не вернется.
Но это если жив останется… Конечно, надежду на это Сашка никогда не терял – так уж устроен человек, – даже в самые лихие минуты. Но если по-трезвому разобраться, война долгая предстоит и надежи на жизнь маловато… Ладно, чего об этом думать.
После обеда (а в обед ему повезло, один тяжелораненый от супа отказался и Сашке отдал) собрал Сашка нехитрые свои пожитки и тронулся в путь-дорогу. Лейтенант Володька, конечно, пошел проводить его до станции.
Шли молча… Какие слова, когда навек расставаться приходится. Вот так на войне… Потому и д'oроги встречи с хорошими людьми, потому и горьки так расставания – навсегда же! Если и живыми останутся, то все равно вряд ли сведет их опять судьба, а жаль…
Лейтенант губы кривил, покашливал всю дорогу, глаза протирал… Нервишки у него совсем разошлись от болей постоянных, да и с Сашкой, видать, расставаться не хочется… Вот и станция близко. Остановились они. Целоваться, конечно, не стали – мужчины же, – но приобняли друг друга здоровыми руками, похлопали по спинам и… разошлись.
Опять обездомел Сашка… Вышел к станции, поездов уйма. Надо разобраться, который куда, а то ненароком обратно к фронту поедешь. Тут эшелон подошел. Красноармейцы в вагонах чистенькие, обмундирование новенькое, оружие блестит, лица румяные, сытые, и к Сашке: как там немец, браток? Табачку предлагают. От табака Сашка не отказался, а на вопросы отвечал уклончиво: дескать, приедете на фронт, сами немца пощупаете, но вообще-то немец уже не тот, приослаб малость, но кусается еще, гад, крепко.
Тут какой-то состав буферами лязгнул, и Сашка, не теряя времени, вскочил на тормозную площадку и ребятам в эшелоне помахал рукой – счастливо воевать, братва! – и разъехались.
И пожалел их Сашка от души – что-то ребят ждет, какие бои предстоят, какие деревни ржевские будут брать?
Колеса застучали чаще, поезд ходу дал, и мелькнули слева здания, где госпиталь расположен, где Володька-лейтенант остался, а дальше пошли места уже незнакомые – леса, поля, перелески… По этой дороге Сашка и на фронт ехал, но проезжал ночью, потому и не видел Торжок разбомбленный, который к концу дня проплыл мимо, краснея развороченными кирпичами, будто ранами. Поезд постоял тут немного, и Сашка прошелся вдоль вагонов в надежде место поудобней найти, в какой вагон забраться, но вагоны закрыты все были, и пришлось опять на площадку.