Отпуск
Шрифт:
Быстро исподлобья взглянув, о чем-то подумав, должно быть, не соглашаясь, то ли с нелюбовью его, то ли с тем, что времени впору, переложив с места на место несколько книг, хозяин выложил перед ним:
–“Мадам Бовари”, господина Флобера. Француз. Решительно не знает никто. Сомневаемся очень.
Пробежав глазами название, он кивнул и просто сказал:
– Завтра пришли.
Оживившись, хозяин почтительно поклонился:
– С удовольствием. Прикажу. Беспокоиться не извольте.
Он, как делал обычно, заверил:
– Прочитаю – тотчас верну.
Хозяин
– Как всегда-с… Только мысли бы ваши… Для понятия нам-с… Сколько взять-с…
Чуть поморщась, он заверил отрывисто:
– И мысли скажу.
Хозяин засуетился, угадав, что именно неприятно ему:
– Вы нас извиняйте, Иван Александрыч, ваше превосходительство. Коммерция. Так мы без ошибки хотим-с…
Он коснулся края шляпы рукой и пошел:
– Рад служить.
День растаял серея. Ветер утих. Под ногами ярче горели огни от витрин. Расплываясь, исчезли дальние дали. Густела толпа. У широких дверей кабака теснился народ, криво звенели нетрезвые голоса.
Город, Город…
Глава шестая
Невольная встреча
Повернувши направо, пройдя мимо вокзала железной дороги, он улыбнулся грустной улыбкой, подумал было о том, как странно явился сюда со своими мечтами, и чуть не наскочил на прохожего, в темной бекеше, преграждавшего путь.
Иван Александрович встрепенулся и, уже угадав, что это знакомый, опасливо вглядывался в лицо, подходя и решая, нельзя ли мимо как-нибудь проскользнуть.
Перед ним, приветливо улыбаясь, стоял Никитенко, красивый, высокий, худой.
Глядя Никитенко прямо в лицо, что-то слишком уж медленно узнавая его, он подумал с тоской, стоило ли стремиться сюда, чтобы нажить себе груды бестолковых бумаг, неподвижность, десятки ежедневно выкуренных сигар и затхлую духоту кабинета, то есть всё то, что неторопливо, но верно убивало его. Разве он всё ещё тот, каким был? Обожженные опытом, источенные анализом, обтрепанные, даже смешные, приутихли мечты. И уже ничего не изменишь, даже если бы захотел изменить.
Он скорей ощутил, чем подумал всё это. Никитенко уже некрепко пожимал его вялую руку и говорил возбужденно, хитро блестя из-под нависших бровей глубоко запрятанными небольшими глазами:
– Это вы?
Уже возвратившись к реальности, Иван Александрович ответил с всегдашней наигранной вялостью и шутливостью в тон:
– Это я.
Не позволяя пройти, хотя он уже и не пытался сбежать, наперед зная, что от Александра Васильевича всё равно не сбежишь, надеясь, раз уж так вышло, узнать все последние новости, Никитенко воскликнул, вертя в воздухе беспокойной рукой, с любопытством оглядывая его:
– Откуда?
Рассеянно глядя перед собой, дивясь наивной бестолочи вопроса, точно тот, тоже цензор, не знал, что в конце месяца творится в цензуре, он сообщил простодушно, скрывая усмешку:
– Из дома.
Вечно невнимательный к людям, не угадывая этой усмешки, часто переступая большими ступнями, точно танцуя ритуальный танец какого-нибудь африканского племени, Никитенко со значением и поспешно спросил:
– Из дома, куда?
Помолчав, он ответил, сам определенно не зная, куда именно шел в этот час:
Гуляю.
Надвигаясь на него легким непоседливым телом, с возмущением поднимая широкие мрачные брови, Никитенко досадливо протянул:
– Счастливец! У вас для моциона всегда времени сколько угодно!
Иван Александрович поглядел на него долгим укоризненным взглядом, однако отозвался спокойно:
– Представьте, именно об этом я только что размышлял.
И приложив к шляпе руку, шагнул в сторону и неторопливо, размеренно, сердито опираясь на трость, двинулся дальше, чувствуя себя сиротой, стараясь поскорее уйти, чтобы не слышать ещё новых упреков в безделье, на которые Никитенко бывал особенно щедр, но тот не мешкая поворотил следом за ним, словно и сам собирался проследовать в обратную сторону той, в которую только что шел. Как только заметил это движение украдкой брошенным взглядом через плечо, Иван Александрович попытался будто ненарочно затеряться в толпе, вновь подумав с тоской, что напрасно пытался, что от Никитенко ни за что не уйдешь.
В самом деле, Никитенко настиг его в несколько порывистых широких шагов, бесцеремонно поймал его под руку, очень низко склонился над ним и обиженно прогудел:
– А я сбиваюсь с ног, как всегда.
Не отнимая руки, он посоветовал от чистого сердца:
– Да вы бросьте всё это, одни пустяки.
Дергаясь в одно мгновение потемневшим лицом, неловко сбиваясь с ноги, Никитенко возразил не то с важностью, не то виновато, каким-то приглушенным таинственным голосом:
– Я бы и рад, да невозможно никак! Помилуйте, каждый номер газеты читаю как новый роман! Теперь, в наши дни, открывается, как ужасны были прошедшие сорок лет для России! Администрация в хаосе!
Сменив ногу, отстранясь от мягких толчков то в бок, то в плечо, он меланхолически уточнил:
– Наша администрация всегда была в хаосе, а всё ничего.
Сурово нахмурясь, продолжая держать его цепкими пальцами, точно страшась, что отпусти – он непременно сбежит, Никитенко, приходя в возбуждение, настаивал на своем:
– Нравственное чувство подавлено сверху и снизу, во всех слоях общества, кого ни коснись!
Замедляя с сознанием обреченности шаг, всё тяжелее опираясь на трость, он тем же тоном поправил его:
– Нравственное чувство и вверху и внизу никогда не было на уровне евангельских заповедей, что ж нам теперь… Да это и хорошо. Открывается возможность развиваться, идти, а стало быть, жить.
Никитенко продолжал воодушевленно и пылко, не слушая или не слыша, таща его за собой:
– Умственное развитие остановлено!
Поневоле двигаясь несколько боком, он невозмутимо протестовал:
– Ну, умственное-то развитие и всегда плелось не спеша. Да оно, полагаю, и не может иначе, так сказать, против законов природы валить.