Отрава
Шрифт:
Дядя Карлос работал в конторе, поэтому в первые дни недели мы машину больше в ход не пускали, хотя я и говорил маме, что если она хочет, я могу разжечь топку. Мама сказала, что лучше будет, если мы подождем до субботы, и вообще на этой неделе у нас маловато дров, да и муравьев столько, как раньше, не видно.
– Их убавилось на пять тысяч, - сказал я.
Она посмеялась, но не возражала. Пожалуй, даже лучше, что мне не разрешали запустить машину, не то Уго тоже вмешался бы, он ведь из тех, кто все знает и везде хочет сунуть нос. Лучше пусть он мне не помогает, особенно из-за отравы.
Нам велели, чтобы мы во время сьесты не бегали и не прыгали - боялись, как бы с кем-нибудь не случилось солнечного удара. Сестра тоже хотела играть со мной и с Уго, она все время вертелась рядом и старалась играть вместе с Уго. В шарики я обыграл их обоих, но в бильбоке,
Сьеста длилась от двух до пяти, и это было лучшее время, чтобы посидеть спокойно и заняться кому чем захочется. Мы с Уго пересматривали марки, и я отдавал ему дубликаты, учил раскладывать марки по странам, и Уго задумал тоже обзавестись в будущем году коллекцией марок - правда, только американских. Тогда у него не будет марок Камеруна, а они все со зверями, но Уго утверждал, что без них коллекция будет выглядеть солиднее. Сестра, конечно, его поддержала и говорила мне наперекор, хоть сама понятия не имела, где у марки правая сторона, где левая. После трех появилась Лила, она пролезала сквозь кусты бирючины и всегда держала мою сторону. Ей нравились европейские марки. Один раз я дал Лиле конверт с разными марками, но она его вернула, сказав, что отец сочувствует ее желанию завести коллекцию, но мать считает, что это совсем не для девочек и что марки могут быть заразными; конверт с марками с тех пор хранился у меня в шкафу.
Приходила Лила, и мы, чтобы не сердить домашних, забирались в глубь сада и растягивались там на земле под фруктовыми деревьями. Девочки Негри тоже выходили в сад, и я знал, что все три без ума от Уго; переговаривались они очень громко и как-то в нос, особенно громко вопила Куфина: "Где коробка с нитками?" - Эла что-то ей отвечала, и у них завязывалась перепалка, но они все это вытворяли, только чтобы привлечь к себе внимание, и, пожалуй, неплохо, что с их стороны кусты бирючины разрослись особенно пышно и все заслоняли. Мы с Лилой умирали от смеху, слушая их, а Уго зажимал нос и говорил: "Кто же тут так развонялся?" Тогда Чола, старшая из сестер, говорила: "Видали, девочки, сколько грубиянов нынче развелось?" А мы сидели тихо, набравши в рот воды, чтобы не расхохотаться, потому что лучше было с ними не связываться и не вести себя как они; но уж когда они видели, что мы играем в пятнашки, то буквально с ума сходили, злились еще больше, и дело кончалось тем, что они заводили свару между собой, да такую, что из дому выходила мачеха и таскала их за волосы, и они, плача, уходили из сада.
Мне нравилось играть с Лилой, ведь брат с сестрой не любят играть вместе, если есть другие участники игры; так и моя сестра все время хотела играть в паре с Уго. Мы с Лилой обыгрывали их в шарики, но Уго больше нравилось играть в полицейского и вора и в прятки, и все время надо было помнить об этом и играть в то, что Уго нравится, но все равно было замечательно, только нельзя было кричать, а какая же это игра без крика? Когда играли в прятки и считались, мне все время выходило водить и, уж не знаю почему, только меня раз за разом обманывали, и когда играли в жмурки, тоже. В пять часов выходила в сад бабушка и выговаривала нам за то, что мы были все в поту и перегрелись на солнце, но мы старались ее рассмешить и целовали ее, и даже Уго и Лила целовали бабушку, хоть и не были ее внуками. Я заметил, что в эти дни бабушка часто ходит посмотреть на кладовку с инструментами, и понял, что она боится, как бы мы не стали играть с какими-нибудь частями машины. Но такая глупость никому и в голову не приходила после того, что случилось с тремя детьми из Флореса, да к тому же нам грозила бы и хорошая взбучка.
Иногда мне нравилось побыть одному, и в эти минуты никого не хотелось видеть, даже Лилу. Особенно когда вечерело, незадолго до того, как в белом халате выходила бабушка и принималась поливать сад. В этот час земля уже не так раскалена, сильно пахнет жимолость и помидоры на грядках, особенно там, где по канавке течет вода и много разных козявок. Мне нравилось улечься на землю, припасть к ней и вдыхать ее запах, чувствовать ее под собой, горячую, с тем особым летним запахом, с которым нечего и сравнивать ее запахи в другое время года. Думал я о множестве разных вещей, но особенно о муравьях: теперь, когда я своими глазами увидел, что такое муравейник, я подолгу думал обо всех этих подземных ходах, которые перекрещиваются во всех направлениях и которых никто не видел. Они как едва различимые под кожей прожилки у меня на ногах, но они полны тайн и снующих взад-вперед муравьев. Если бы человек поел отравы, с ним все было бы точно так же, отрава пошла бы по жилкам, как дым по подземным ходам, не очень-то большая разница.
Но изучение в одиночку ползающих по кустам помидоров козявок быстро мне надоедало. Я шел к белой калитке и, ударив в нее, со всех ног мчался прочь, как Буффало Билл, и, домчавшись до грядки с салатом, перемахивал через нее, даже не задев зеленую травку по краям. Вместе с Уго мы стреляли в мишень из пневматического лука или валялись в гамаках, а сестра, выкупавшись, выходила во всем чистом и присоединялась к нам, иногда с нею купалась и Лила. Мы с Уго тоже шли купаться, а совсем уж под вечер выходили всей компанией за ограду, или же сестра играла в зале на рояле, а мы сидели на перилах и смотрели, как возвращаются с работы соседи, пока не приезжал и дядя Карлос; тогда мы всем скопом бежали поздороваться и поглядывали, не привез ли он какого-нибудь обвязанного розовой ленточкой пакета или детского журнала. И вот, когда мы как-то раз бежали к белой калитке, Лила споткнулась о камень и разбила коленку. Бедная Лила изо всех сил старалась не плакать, но слезы выступали на глазах, и я подумал, что ее строгая-престрогая мать, увидав разбитую коленку, скажет, что вот, ведешь себя как мальчишка, и еще всякое... Мы с Уго сложили руки крестом и унесли Лилу от белой калитки, а сестра побежала за чистой тряпочкой и за спиртом. Уго вдруг стал невероятно заботливым и хотел сам помочь Лиле, и сестра тоже, лишь бы ей быть рядом с Уго, но я их оттолкнул и сказал Лиле, что больно будет всего одну секунду, и, если она хочет, то может зажмуриться. Но она не захотела, и, пока я смазывал ей коленку спиртом, не отрываясь, пристально глядела на Уго, словно хотела ему показать, какая она храбрая. Я сильно подул на ранку, а когда забинтовал ногу, стало совсем хорошо и не больно.
– Иди лучше поскорее домой, - сказала моя сестра, - тогда твоя мама не разозлится.
Лила ушла, и мне стало скучно с Уго и с сестрой, они говорили о народной музыке: Уго видел в каком-то фильме Де Каро и насвистывал танго, чтобы сестра их подбирала на пианино. Я пошел к себе в комнату за альбомом с марками и все время думал про то, как мать будет бранить Лилу, и вдруг Лила будет плакать. Или у нее разболелось ушибленное колено, как часто бывает. А какую немыслимую выдержку проявила Лила, когда ей смазывали колено спиртом, и как она смотрела на Уго, не опуская глаз, и не плакала.
На ночном столике лежала книга по ботанике, и из нее высовывался стержень павлиньего пера. Уго разрешил мне его рассматривать, поэтому я осторожно вытащил перо из книги и положил под лампу, чтобы хорошенько разглядеть. По-моему, пера красивее этого не бывало на свете. Оно походило на переливающиеся пятна в лужах, но какое же тут сравнение, перо было куда красивее, зеленое и блестящее, как жуки, которые живут на жерделях и у которых по два длинных усика с мохнатыми шариками на концах. В самом широком и самом зеленом месте пера открывался фиолетово-синий глазок, весь осыпанный золотыми крапинками, ничего подобного я никогда не видел. Тут я сразу понял, почему эту птицу называют "королевской", и чем больше я смотрел на перо, тем больше самых странных мыслей о разных вещах, какие происходят в романах, лезло мне в голову, и в конце концов мне пришлось положить перо на место, иначе я украл бы его, а этого делать нельзя. А вдруг Лила думает о нас, сидя одна дома (дом мрачный, родители суровые), пока я здесь развлекаюсь с пером и марками. Лучше отложить их в сторону и подумать о бедной Лиле, такой храброй.
Ночью я никак не мог заснуть, сам не знаю почему. У меня засело в голове, что Лиле плохо, что у нее температура. Мне хотелось попросить маму узнать у ее матери, как Лила, но это было невозможно, во-первых, из-за Уго, он бы поднял меня на смех, и еще потому, что мама рассердилась бы, узнав о разбитой коленке и о том, что мы ей ничего не сказали. Сколько раз я вроде бы уже почти засыпал, но ничего не получалось, и в конце концов я решил, что лучше будет пойти утром к Лиле и своими глазами увидеть, как она себя чувствует, или окликнуть ее из-за кустов бирючины. Я все же уснул, думая о ней, о машине для уничтожения муравьев и о Буффало Билле, но больше всего о ней.