Отражения в золотом глазу
Шрифт:
Она глянула в зеркало, и ей стало страшно. Для Фрэнки это лето вообще оказалось летом страхов, один из них она даже вывела арифметически, сидя с карандашом над листом бумаги. В то лето ей было двенадцать лет и десять месяцев. Ее рост достиг метра и шестидесяти четырех с половиной сантиметров, Фрэнки носила туфли седьмого размера. За последний год Фрэнки выросла на десять сантиметров, во всяком случае так ей казалось. И нахальные дети в то лето кричали ей: «Эй, там наверху не холодно?» А от высказываний взрослых по своему адресу она всякий раз вздрагивала. Если своего полного роста она достигнет в восемнадцать лет, значит, ей еще предстоит расти пять лет и два месяца. Следовательно, как показывала математика,
Каждый год в начале осени в городе устраивались ярмарки, и целую неделю в октябре ярмарочная площадь манила аттракционами — «колесом обозрений», русскими горами, комнатой смеха и еще «домом уродов». Его устраивали в длинном павильоне, внутри которого устанавливали ряд кабинок. Заплатив двадцать пять центов, можно было войти в павильон и посмотреть уродов в их кабинках. В глубине за занавесом находились еще экспонаты, но чтобы увидеть и их, нужно было заплатить еще по десять центов за вход в каждую кабинку. В октябре прошлого года Фрэнки видела на выставке всех уродов:
Великана,
Толстуху,
Лилипута,
Чернокожего дикаря,
Булавочную Головку,
Мальчика-аллигатора,
Женщину-Мужчину.
Ростом Великан был почти два метра. Его громадные руки расслабленно болтались, а челюсть отвисала. Толстуха сидела на стуле, ее тело напоминало жидкое тесто, которое она похлопывала и мяла руками. Рядом с ней находился сморщенный человечек — Лилипут, одетый в крошечный фрак. Чернокожий был родом с острова, где живут дикари. Он сидел на корточках в своей кабине посреди пыльных костей и пальмовых листьев и ел живьем крыс. Хозяева ярмарки разрешали смотреть его бесплатно каждому, кто приносил крыс подходящей величины, и дети тащили их в холщовых мешочках и в коробках из-под обуви. Чернокожий дикарь хлопал крысу головой о свое колено, сдирал шкурку и начинал хрустеть, жадно пожирая ее, сверкая своими дико голодными глазами. Поговаривали, что он не настоящий дикарь, а просто сумасшедший негр из Селмы. Во всяком случае, Фрэнки не понравилось долго смотреть на него. Она протиснулась сквозь толпу к кабине Булавочной Головки, где Джон Генри простоял всю вторую половину дня. Булавочная Головка подпрыгивала, хихикала и то и дело озиралась по сторонам. Голова ее размером с апельсин была выбрита наголо, но на макушке остался локон, перевязанный розовым бантом. В следующей кабине толпились люди — там сидела Женщина-Мужчина, чудо науки, урод. Левая часть его была одета в леопардовую шкуру, правая — в лифчик и юбку, украшенную блестками. Половина лица заросла бородой, другая половина была ярко накрашена. В обоих глазах застыло странное выражение. Фрэнки слонялась по павильону и заглядывала во все кабинки. Она боялась всех этих уродов — ей казалось, что они украдкой смотрят на нее, пытаясь встретиться взглядом и сказать: мы тебя знаем. Их удлиненные уродские глаза пугали девочку. И весь год Фрэнки не могла забыть их до этого последнего августовского дня.
— Те уроды, — сказала она, — они, наверное, не могут жениться и даже быть на чьей-нибудь свадьбе.
— Какие еще уроды? — спросила Беренис.
— Уроды на ярмарке, — ответила Фрэнки, — те, которых мы видели в прошлом году в октябре.
— А, эти…
— Интересно, много им платят? — спросила Фрэнки.
— Откуда я знаю, — ответила Беренис.
Джон Генри приподнял воображаемую юбку и, приставив пальцы к макушке своей большой головы, запрыгал вокруг кухонного стола, подражая Булавочной Головке.
Потом сказал:
— Она самая симпатичная девочка на свете. Правда, Фрэнки?
— Вот уж нет, — сказала Фрэнки, — по-моему, она совсем не симпатичная.
— Я тоже так думаю, — согласилась Беренис.
— Ну-у! — заспорил Джон Генри. — Она симпатичная.
— Если хотите знать мое мнение, — продолжала Беренис, — от всех этих на ярмарке у меня мурашки по спине бегали. Один хуже другого.
Фрэнки долго смотрела на Беренис в зеркале, потом спросила с расстановкой:
— А от меня у тебя не бегают мурашки?
— От тебя? — переспросила Беренис.
— Как ты думаешь, я стану уродом, когда вырасту? — прошептала Фрэнки.
— Ты? — опять переспросила Беренис. — Нет, конечно.
Фрэнки стало легче. Она искоса посмотрела на себя в зеркало. Часы медленно пробили шесть, и она спросила:
— Ты думаешь, я буду хорошенькой?
— Может быть. Только хотя бы пригладь вихры.
Фрэнки стояла на левой ноге и медленно водила правой по полу. Она почувствовала, как под кожу вошла заноза.
— Нет, я серьезно, — сказала она.
— Тебе надо немного поправиться, и ты будешь совсем ничего. И вести себя как следует.
— Но мне хотелось бы похорошеть к воскресенью, — объяснила Фрэнки. — Мне надо на свадьбе выглядеть получше.
— Тогда хоть умойся. Отмой локти и приведи себя в порядок, вот и будешь хорошенькой.
Фрэнки последний раз взглянула на себя в зеркало и отвернулась. Она подумала о брате и его невесте — внутри у нее что-то сжалось и не отпускало.
— Не знаю, что мне делать. Вот бы умереть!
— Ну, умри, если так! — заявила Беренис.
— Умри! — как эхо, повторил Джон Генри.
Мир остановился.
— Иди домой, — приказала Фрэнки Джону Генри.
Он стоял, сдвинув большие колени, положив маленькую грязную руку на край белого стола, и не двинулся с места.
— Слышишь, что я сказала? — крикнула Фрэнки и, грозно взглянув на него, схватила сковородку, висевшую над плитой.
Она три раза обежала вокруг стола, пытаясь догнать Джона Генри, наконец он выскочил в прихожую и за дверь. Фрэнки заперла дверь и еще раз крикнула:
— Иди домой!
— Ну что ты творишь, о, Господи! — сказала Беренис. — Таким злюкам лучше не жить на свете.
Фрэнки открыла дверь на лестницу, которая вела в ее комнату, и села на нижнюю ступеньку. В кухне стало по-идиотски тихо и печально.
— Знаю, — ответила она. — Я хочу посидеть спокойно и немного подумать.
В это лето Фрэнки была противна самой себе. Она ненавидела себя; она была ни к чему не годной, слонявшейся все лето по кухне бездельницей, грязной, жадной, злой и унылой. Она была не просто злюкой, которой лучше не жить на свете, а еще и преступницей. Если бы закону было все известно про нее, ее судили бы и отправили в тюрьму. Но не всегда Фрэнки была преступницей и ни к чему не годным человеком. До апреля этого года и еще раньше она была как все люди. Она вступила в клуб и училась в седьмом классе. По утрам в субботу она помогала отцу, а днем после этого ходила в кино и даже не знала, что такое страх. Ночью девочка все еще спала рядом с отцом, но вовсе не оттого, что боялась темноты.
Но весна этого года оказалась необычной. Все начало меняться, и Фрэнки не могла понять этих перемен. После унылой, серой зимы в окно застучали мартовские ветры и по синему небу поплыли белые плотные облака. Апрель наступил внезапно и был тихим, а деревья стояли в буйной яркой зелени. По всему городу цвели бледные глицинии, потом цветы бесшумно осыпались. Фрэнки было почему-то грустно от этих зеленых деревьев и апрельских цветов. Она не понимала, отчего грустит, но именно из-за этой непонятной грусти вдруг решила, что должна уехать. Она читала сообщения о войне, думала об огромном мире и даже уложила свой чемодан, чтобы уехать, но не знала куда.