Отречение от благоразумья
Шрифт:
Парижская Апостольская нунциатура в Консьержери начала свою работу.
КАНЦОНА ВТОРАЯ
Первые знакомства
Прошу прощения за нарушение целокупности повествования. Разумеется, до того, как двери Консьержери открылись для всех страждущих и ждущих, виновных и обвинителей, наше маленькое, но весьма спаянное общество отправилось наносить визиты, представляться и узнавать законы маленького государства в государстве, коим являлся королевский дворец и сам великий город Париж.
Лувр — огромное, расползшееся на несколько кварталов здание, поневоле наводящее на мысли о Критском лабиринте, помнящее и смуты, и перевороты, и Варфоломеевскую ночь, и Генриха III с его сворой миньонов, и сумрачную королеву-мать
Вдовствующая королева-регентша Мария Медичи милостиво согласилась принять представителей нунциатуры Консьержери, и нас вежливо потащили размахивать папскими грамотами и расшаркиваться. Мадам королева показалась мне женщиной весьма энергичной и целеустремленной, хотя несколько взбалмошной (что неудивительно — при эдакой неразберихе, царящей при дворе!).
В окружающем королеву пестром придворном вихре мелькнуло несколько лиц, о которых я уже был наслышан и на которых меня, буде окажусь в Париже, просили обратить пристальное внимание: молодой человек с настолько непроницаемой физиономией, будто ему ведомы все тайны мира — епископ Арман Жан дю Плесси, как шептались в коридорах, восходящая звезда на политическом небосклоне, знаток искусства интриги, предпочитающий дела мирские делам божественным.
Разодетый в пух и прах желчного вида старикашка — ходячая легенда, герцог д'Эпернон (тот самый, тот самый, последний из когорты миньонов короля-неудачника Генриха III), до отвращения смазливый красавчик итальянского типа — Кончино Кончини, то ли фаворит, то ли просто королевский любимчик, и его женушка-горбунья Леонора Галигай... Дамы, кавалеры, ленты, жемчуга, кружева, бриллианты, плащи и шпаги... Есть от чего закружиться бедным провинциальным головушкам.
Однако явление черно-белой четверки инквизиторов заставило всю эту расфуфыренную публику прикусить язычки, вовремя вспомнив, что есть в мире сила и пострашнее королевской немилости. Отец Мюллер стращая присутствующих потрясал папской буллой о собственном назначении, дававшей ему право карать и миловать, назначать и смещать священников любого ранга, независимо от мнения столпов французской церкви, а также разворачивать наступление на еретиков и ведьм на всех фронтах.
Мак-Дафф и я под шумок выясняли, когда и где должна состояться долгожданная казнь пойманного и наконец-то осужденного убийцы короля Генриха IV Бурбона — полусумасшедшего монаха Жана Равальяка, но услышанные нами сведения изрядно разнились, создавая впечатление, будто при дворе французских королей царит редкостная неразбериха. Даже господин королевский прокурор де Ля Бель, коему, вроде бы, надлежало ведать все об участи доверенных ему преступников, не смог дать нам вразумительного ответа, ограничившись смутным — «может, нынче вечером, а может, через неделю».
Ничем нам не помогли и во владении человека, состоящего в должности официальной оппозиции королевскому двору и ничуть не скрывающего этого обстоятельства — у принца Конде. Насколько я могу судить, двор Конде, объединенный железной дисциплиной и ненавистью к прихвостням наподобие Кончини, пришелся по душе нашим святым отцам Густаву и Лабрайду, тяготеющим к ровным армейским рядам, четким командам «налеву-напра-во!» и людям, знающим, чего они хотят от жизни.
У Конде мы вволю наслушались последних сплетен из колоний Новой Земли, о делах далекой от нас Священной Римской Империи. Особенно всех позабавило недавнее происшествие в столице Чехии Праге, где разошедшиеся горожане выбросили имперских наместников из окон ратуши (сие действо по научному именуется «дефенестрация»), а позже оправдывали свой поступок «особенностями национального чешского характера», утверждая, будто у них издревле принято именно так разрешать политические кризисы. Наместники, кстати, уцелели, приземлившись точнехонько в кучу навоза, и после подавления бунта вернулись на свои законные места.
Не знаю, как остальные, а из разговоров и полунамеков я сделал многозначительный вывод, что принц Конде с изрядной прохладцей относится к статьям заключенного в 1598 году Нантского эдикта, теоретически уравнивающего в правах протестантов и католиков, разделяя сожаления отца Мюллера о том, что более запрещено подвергать протестантов обструкции только за их вероисповедание и втайне мечтая о второй Варфоломеевской ночи, но более тщательно спланированной и проводимой под чутким руководством Матери нашей Святой Церкви. Я решил, что в скором времени эта парочка найдет общий язык, на редкость здраво судящий о людях отец Алистер со мной согласился.
После посещения дома Конде отче Густав с истинно тевтонской напористостью и невзирая на слабые протесты, потащил нас осматривать недавно отремонтированный Нотр Дам де Пари, собор Парижской Богоматери, но я счастливо избежал предначертанного, свернув в вовремя попавшийся узкий переулок квартала Марэ и завершив свой путь в новомодном заведении, которое многие расхваливали — кофейне мадам Нинон де Ланкло, «удивительные блюда и напитки из Нового Света, приятное общество, разумные цены»... Вдобавок на обратном пути мне довелось раззнакомиться с милейшими женщинами — соломенной вдовушкой госпожой Кокнар и ее подопечными. Муженек госпожи Кокнар лет десять или пятнадцать назад отправился поискать счастья в Новом Свете, и что-то не торопился обратно в Старый, к семейному очагу и шлепанцам. Однако бойкая госпожа Кокнар не собиралась предаваться отчаянию, вела хозяйство, держала нескольких мастериц-вышивальщиц, сдавала комнаты господам королевским мушкетерам, и вдобавок покровительствовала Бедным Сироткам — Франсин и Шарлотте Ларшан, двум очаровательным и языкатым девицам, своим дальним родственницам, любительницам собирать придворные сплетни (хотя они ни разу в жизни не бывали за воротами Лувра) и побеседовать о чем-нибудь «возвышенном и душещипательном» из великосветской жизни.
Излишне говорить, что вернулся я далеко за полночь, слегка повздорив с караульными, не желавшими отпирать ради меня ворота...
Наступившее утро принесло ворох новостей: казнь Равальяка отложена на неопределенное время в связи с новыми вскрывшимися обстоятельствами, в Лувре во время вчерашнего празднования седьмой пятницы на неделе подпалили шутихами крышу королевских покоев, а в нашей приемной зале, любовно отделанной в черных тонах, сидит некий весьма обеспокоенный добрый христианин, и преподобный Густав Мюллер желает немедленно — вы слышите, немедленно! — видеть господина секретаря вместе со всеми надлежащими атрибутами его ремесла, сиречь бумагой, чернильницей, перьями и быстро! Шнель!
КАНЦОНА ТРЕТЬЯ
О притягательности доносительства
Доносчики полезны и необходимы, дабы не останавливалось вращение юридическо-теологической мельницы. С этим никто не спорит, более того — Святейшая инквизиция изо всех сил поддерживает благие намерения своих верных сыновей и дочерей, стремящихся помочь упомянутой инквизиции в деле скорейшего искоренения ересей...
Только почему у всех этих доносчиков — независимо от происхождения и статуса — шкодливые глазенки никогда не смотрят на собеседника, а в доносах (вроде бы написанных без принуждения и совершенно добровольно) не просматривается ни капли полета фантазии и игры воображения? В точности школяры — переписывают друг с друга, не трудясь овладеть подлинным смыслом начертанного!