Отрешенные люди
Шрифт:
— У вас что–то срочное? Видите, я занят.
— Срочнее не бывает, — решительно ответил Корнильев, — брат мой двоюродный в острог попал неизвестно за что.
— Быть такого не может, — недоверчиво покосился на него губернатор.
— Еще как может. Прикажите проверить. Я лично справлялся, но ни комендант острога, ни в полицейской управе не знают, за что он туда посажен.
— Странно все это, — Сухареву не хотелось задерживаться, и он хотел было отправить купца к исправнику или к полицмейстеру, но тут неожиданно в разговор вмешался молодой офицер, что внимательно прислушивался к их словам.
—
— Слушаю вас, — повернулся к нему Сухарев.
— Если я правильно понял, то речь идет о купеческом сыне Иване Зубареве, что около недели назад был доставлен в местную крепость?
— Именно о нем, — согласно кивнул Корнильев, недоумевая, чем может помочь Ивану незнакомый офицер.
— Поручик Кураев, — представился тот и кратко изложил обстоятельства, при которых он встретился с Зубаревым. — Вникать в суть дела у меня никакой возможности не было, но в своем рапорте в полицейскую контору подробно все отписал. А уж чего там полицмейстер усмотрел, то мне не ведомо.
— Хорошо, разберусь, — брезгливо махнул рукой Сухарев.
— Премного благодарны вашему превосходительству, — Корнильев с достоинством поклонился и вышел из губернаторских покоев, радуясь, что дело столь легко решилось.
Уже на следующий день, к вечеру, не найдя за Иваном Васильевым сыном Зубаревым никаких вин и преступлений, его выпустили из острога.
— Императрице про вас напишу, — погрозил он пальцем офицеру, который вывел его на улицу.
— Пиши, милок, пиши. Императрица давно твоего письма ждет, — засмеялся тот вслед ему и по–разбойничьи свистнул, подняв с крыши стайку гревшихся у дымовой трубы воробьев.
7
Императрица Елизавета Петровна, несмотря на свое отменное здоровье, всегда внимательно прислушивалась к советам врачей. В летнюю пору она ежедневно выезжала на экипаже за город прогуляться по лесу, омочить босые ноги в какой–нибудь чистой речушке, а зимой взяла за правило обязательные получасовые прогулки по свежему воздуху. Особенно ей нравились заснеженные аллеи Летнего сада, где специально для нее чистили и посыпали желтым песочком дорожки, ставили в разных местах скамеечки для отдыха, покрытые меховыми полостями.
С собой на прогулки императрица обычно приглашала давнюю подругу Марфу Егоровну Шувалову, а также друга наилюбезнейшего, как она его называла, — графа Алексея Григорьевича Разумовского. Тот мог часами забавлять императрицу смешными рассказами о своем детстве, проведенном в глухом селе на Украине.
Сегодня, на третий день после Рождества, когда крепкий морозец изрядно подрумянил и без того похожие на наливные яблочки щечки Елизаветы Петровны, прогулка не обещала быть долгой. Стоявшие на почтительном отдалении в конце каждой аллеи преображенцы волей–неволей нарушали устав: не могли стоять, не шелохнувшись, в присутствии ее императорского величества и время от времени постукивали ногой об ногу, осторожно поглядывая через заиндевевшие ресницы на неторопливо прогуливающихся по парку людей.
— Что–то нынче веселья мало в Петербурге, — ни к кому конкретно не обращаясь, проговорила императрица. — Вот, помнится, во времена оные, при батюшке моем, умели веселиться, а сейчас… — и она
— И не скажи, матушка, — тут же поддакнула Марфа Егоровна, славившаяся умением поддержать любой разговор, даже если то была вовсе не знакомая ей тема, — не тот народец нынче пошел. Вот и супруг мой, Петр Иванович об этом же говорит…
— Чем он у тебя таким занят, что во дворце редко показывается? — не дослушав подругу, спросила императрица.
— Известно чем: из пушек своих в загородном имении, поди, по воробьям палит без толку, — мягким малоросским говорком, растягивая окончания слов, отозвался граф Алексей Григорьевич Разумовский.
Императрица тихонько хихикнула, блеснув темно–синими глазами, и бросила искоса взгляд на шуваловскую жену, ожидая, чем та ответит на дерзость графа. Та не заставила себя долго ждать и, собрав губки бантиком, тут же с непомерным достоинством выговорила:
— Мы, в отличие от некоторых, песенки петь не обучены. Нам, Шуваловым, не пристало чем иным заниматься, акромя дел государственных, а воинская наука — наипервейшая из всех. Кто ей владеет, тот и на поле бранном себя с лучшей стороны проявит, сокрушит ворога любого. Из пушек палить тоже с умом надо. А песенки распевать, то большого ума не требуется, — закончила она свое высказывание прямым намеком на хороший голос Разумовского, благодаря которому он в свое время и оказался близ императрицы.
— Эка невидаль — из пушек палить, — нимало не обидевшись, фыркнул граф, даже не повернувшись в сторону семенящей чуть справа от него Марфы Егоровны, — в чем там особый ум нужен? Не знаю, не знаю… Видывал я, как это делается, каждый мужик на то способен. А в исполнении песен особый талант нужен, не каждому встречному–поперечному данный.
— Мы тебе не какие–нибудь встречные–поперечные, а Шуваловы! — вспылила Марфа Егоровна. — Не последние люди в государстве.
— Это еще как посмотреть, — негромко проговорил Разумовский.
— Ладно вам, петушкам, — мягко улыбнулась императрица, желая заранее предотвратить назревающую ссору между ее компаньонами. — Талант в любом деле нужен, а уж кого к чему Господь наставил, то не нам судить.
— Военное дело важнейшее завсегда было, — не сдавалась Шувалова Батюшка ваш, Петр Алексеевич, во всем воинских людей выделял, а шутов для утехи, для забав приискать можно в любой деревне…
— Ум и в шутовском деле надобен, — Разумовский все еще сдерживался, стараясь не особо обижать подругу своей покровительницы, которую в душе побаивался за ее острый язычок.
— Хватит вам, хватит, — поспешила в очередной раз успокоить спорщиков императрица, — а то, ежели я осержусь, обоим достанется.
— Да я что, матушка, я ничего, — поджала тонкие губки Шувалова и с достоинством поправила теплый капор с высоким верхом, — только мужа своего в обиду никому не дам и не позволю про него непочтительные слова говорить любому человеку. Самому Петру Ивановичу за делами государственными иной раз некогда и голову поднять.
— А я вот до дел государственных не особо касаюсь, — проговорил, глядя на разноцветный китайский фонарик, подвешенный к ветке молодой липы, Разумовский, — и без меня умники сыщутся. Мое дело о покое матушки–императрицы думать, чтоб не замучили ее, бедную, умники те, не зашпыняли.