Отрешенные люди
Шрифт:
– Я же сказала, что из казенного дома известие быть должно. Видать, от них и будет чего. Да откуда я знаю, карты и соврать могут, - и беспомощно развела руками.
Скрипнула дверь, и на пороге возник граф Алексей Григорьевич Разумовский в длинном, до пола, темно-зеленом халате, перетянутом широким кушаком с кистями на конце. Он чуть постоял, близоруко щурясь и оглядывая полутемную спальню, потом поклонился и сделал несколько шагов, словно нечаянно попал сюда, напевно спросил:
– Не помешал, матушка? Может, уйти?
– Нет, останься, а то хотела за тобой послать. А ты, Глаша, иди к себе, да поплотнее двери закрой, нам с графом о важном поговорить надо.
Девушка
– Ой, коза!
– поцокала языком императрица, смеющимися глазами проводив любимицу.
– Ну, что с ней делать станешь, никакой на нее управы нет. Творит, что хочет. Ты, граф, прикрой дверь-то да садись поближе. Худо у меня на душе который день...
– А что так?
– спросил он, садясь на тот самый стульчик, с которого недавно спорхнула Глаша, и легко коснулся тонкими пальцами руки императрицы.
– Сон мне дурной приснился... Опять их видела, - сжала ладонь Разумовского Елизавета Петровна.
– Плачут они, а вокруг вода, вода...
– и она замолчала. По тому, как тяжело вздымалась у ней грудь, было понятно, что разговор дается ей нелегко.
– А то еще приснится, что умерли они все, а глаза им закрыть не могут, и они глядят, глядят на меня, - продолжила она вскоре после короткого перерыва.
– Зачем только казнишь себя, матушка? Отпустила бы их давно, и дело с концом. Сразу начала бы сны иные видеть. Вот я, как усну, то утром, если не растолкают, и до полудня проспать могу, - широко улыбнулся Алексей Григорьевич.
– Счастлив твой Бог, а мне они едва ни каждую ночь являются. Проснусь вся в поту, а потом - какой сон?.. Лежу, ворочаюсь, жду, когда рассвет наступит. После весь день как разбитая хожу.
– Так отпусти их, пусть едут. А ты себе сон сразу и вернешь.
– Нет, Алешенька, нельзя. Я как женщина, как христианка понимаю и жалею их, а как государыня - не могу. Поди, слыхивал, что во времена Гришки Отрепьева было? Брат на брата шел с мечом. Едва страну не разорили, не растащили на части. А отпусти я их, куда они кинутся? Да к Фридриху проклятому, безбожнику этому, который, сказывают, в церкви ни разу за всю жизнь не бывал, к причастию не подходил. Ведет себя так, словно и не король он, а бог земной. Ему только того и надо, чтоб Иван Антонович с отцом и матерью к нему в ноги кинулись, о помощи попросили. Он сейчас соберет войско великое и на нас войной.
– И мы не лыком шиты, генералы наши воевать обучены, солдаты имеются, отобьемся, прогоним супостата.
– Отбиться, может, и отобьемся, только кровушку русскую опять прольем, скольких солдат в землю зароем. И кровь их на мне лежать будет, коль клятву нарушу, сон навеки потеряю. Помнишь, клялась я, когда на трон восходила? Клялась, что кровь русскую лить не буду, указа о смертной казни ни одного не подпишу. И ведь держу слово? Держу?!
– заглянула в глаза Разумовскому императрица.
– Боюсь я страшного суда, кто б знал, как боюсь. Клятвопреступники, знаешь, чего на том свете поделывают?
– Знаю, - чуть улыбнулся граф.
– А ты не смейся, не смейся!
– вырвала у него свою руку Елизавета Петровна.
– Сковороды раскаленные лижут! А я не хочу! Слышишь?! Ой, голова кружится чего-то, открой окно на улицу...
Разумовский был рад возможности перевести разговор на другую тему и торопливо пошел к окну, приоткрыл наполовину одну из створок и вдохнул в себя свежий воздух, закинул руки за голову и, поворотясь к кровати, спросил:
– Легче стало? Может, оденемся да погулять выйдем? Воздух-то, воздух какой!
– Боюсь я гулять в эту пору. Все думается, будто затаился кто за деревом в саду или в темном зале спрятался.
– Да кому там быть? Караулы кругом...
– Кому надо, тот и ждет. А караулы что? Тьфу! Уснут - и готово. Анну Леопольдовну тоже караулили, а чем дело кончилось, сам знаешь.
– Тебя, матушка, весь народ любит, в обиду не дадут.
– Ага, любят они!
– скривилась императрица.
– А кто подметные письма под самое крыльцо дворца подбрасывает? Не Фридрих же является посреди ночи в Петербург. Свои и подбрасывают. Не хотела тебе говорить, а пишут, изо дня в день пишут и под двери швыряют. Вот и часовые твои.
– О чем пишут хоть? Скажи, - всполошился Разумовский, видя, как все больше и больше волнуется императрица.
– Все о том же. О них пишут, мол, не по чести престол батюшкин заняла. Еще указывают, что батюшка с матушкой моей не венчаны жили, когда я на свет появилась, а значит, не по закону страной правлю. Антон Иванович, тот по закону родился, а потому и все права имеет. Так вот, Алешенька, народ меня любит. Все норовят побольнее укусить.
– Надо бы их словить всех, в кнуты да в Сибирь.
– Смотри, как бы нас с тобой в Сибирь не отправили. Тебя в один конец, а меня в другой на вечное поселение.
– Крестись, матушка. Знамо дело, что от тюрьмы да от сумы не след зарекаться, но в лицо никто не посмеет тебе сказать подобное.
– Пусть только попробуют, уж я их!
– сжала кулак Елизавета Петровна. Ну, все, надышалась. Закрывай окно да иди ко мне. Поплакалась тебе, и легче стало. Может, и усну теперь. Иди ко мне, Алешенька...
Рано утром граф Разумовский, набросив на себя халат, осторожно вышел из спальни императрицы. Государыня спала, сжав кулачки и закусив нижнюю губу, время от времени вздрагивая и что-то бормоча. Он отметил резко обозначившиеся складки меж бровей, выступившие скулы, синюшные губы. Да, Елизавета Петровна стремительно старела, и, может быть, именно это не давало ей покоя. Все чаще стали проявляться ее капризы, которые раньше она быстро гасила в самом зачатке, не даваля себе распускаться. Сейчас, обидевшись на него, могла полдня проплакать, не выходить из спальни и никого не принимать, или неделю изо дня в день не замечать графа. Но потом, стоило ей почувствовать себя лучше, моментально менялась, приходила к нему сама, целовала, извинялась, вставала на колени. Он прощал, относя эти ее срывы к нездоровью начинающей стареть женщины. Но все более и более тяготился своим положением и с трудом сдерживался во время ее очередного приступа. При этом ему было чрезвычайно жаль ее, женщину, которую столько лет любил, ради кого не имел жены, детей и находился в весьма щекотливом положении. В ее праве завтра отправить его вон из столицы, отослать обратно на родину, а то и запереть до конца дней в какой-нибудь дальний монастырь. Но, слава Господу, императрица была добрейшей женщиной, и ей пока даже в голову не приходило расстаться, навсегда порвать с ним.
Елизавета Петровна встала, как обычно, когда солнце подобралось к зениту, подошла, зябко ежась, к заиндевелому окну, чуть приоткрыла створку, подставляя лицо холодному воздуху, мазнула пальцем по стеклу, собрала под ноготь куржак и, лизнув, поморщилась. Новый день скрадывал тягостные вчерашние впечатления и воспоминания о холмогорских узниках. В прошедшую ночь они даже не снились ей, но все равно тягостное предчувствие не проходило. Она вернулась обратно к незастеленной кровати, залезла под одеяло, потом схватила колокольчик, несколько раз позвонила. Глаша вошла далеко не сразу, позевывая и озираясь по углам.