Отрочество
Шрифт:
— Некогда, голубчик, — сказала женщина, которую он назвал Еленой Серафимовной, и, улыбаясь, погрозила ему пальцем. — Ужо на досуге, в ноябрьские дни или Первого мая. А пока, чтоб искупить свою вину, затопите-ка печку — что-то холодно стало.
— Сию минуту, мигом! Микеладзе, Фролов — топор!
Мальчики, стоявшие в дверях, кинулись куда-то вглубь квартиры.
— Ну вот и прекрасно! Когда растопится — скажите мне. Озеровский, приду греться.
Старая женщина шагнула к порогу своей комнаты и уже хотела было прикрыть за собой дверь, как вдруг,
Она была здесь хозяйкой. Ее уважали, быть может боялись. Перед ней стоял навытяжку даже этот сильный, большой Озеровский…
С решимостью отчаяния Даня взглянул ей в глаза и сказал бессвязно:
— Пожалуйста, не можете ли вы нам дать для нашей школы, девятьсот одиннадцатой, немного цветного металла? Нам очень нужно. Мы собираем… для пятилетки… Обходим район. И вот я попал… А они: «камни, камни»… А я пришел за ломом… Если не затруднит — пожалуйста!
Она смотрела на него, будто не слыша. Смотрела удивленно и внимательно, словно забыв о том, что ему, может быть, неловко от ее пристального взгляда. А ему и в самом деле стало неловко почти до слез. Он хотел повернуться и выйти в переднюю, как вдруг в глазах Елены Серафимовны задрожал какой-то свет, она слегка кивнула головой, улыбнулась:
— Заходите, мальчик. Сюда, сюда, ко мне…
Он смутился еще больше, беспомощно оглянулся по сторонам (как-никак, хоть этот самый Микеладзе чуть было не вздул его, но они были все ж таки ребята, школьники, свой народ, рядом с ними было как-то спокойнее).
Но никто не ответил на Данин взгляд. Все были заняты печкой. На корточках перед топкой уже сидел Озеровский и колол лучину своей единственной рукой. Волшебно, ловко, пленительно быстро двигалась эта единственная рука. Чиркнул спичку, зажав коробок подбородком, и в печке вспыхнул огонь.
Пробежавшее по лицу Озеровского веселое пламя осветило на его груди орден солдатской Славы, — раньше Даня его не заметил.
Забыв о себе и все еще в восторге оглядываясь, Даня перешагнул порог комнаты Елены Серафимовны.
Так вот она — берлога!
В маленькой комнате на полу лежала огромная медвежья шкура, на стенах висели рога оленей и рисунки, изображавшие животных — все больше лосей, иногда лошадей, но каких-то большеголовых, неуклюжих, не похожих на теперешних. Дверь в комнате была обита толстым картоном, наверно для того, чтобы из других комнат сюда не долетал шум. У окна стоял письменный стол, на нем были разбросаны листки, исписанные мельчайшим, изящным бисерным почерком. Весь подоконник занимал аквариум с опрокинутой над ним яркой, как маленькое солнце, электрической лампой. От аквариума ложился на стол зеленый колеблющийся свет. Он освещал какие-то камни. Казалось, что камни лежат на берегу реки или моря, по ним проходили дрожащие то золотые, то темные полосы, и от этого представлялось, что они как будто дышат или даже шевелятся.
Даня шагнул к аквариуму. Ему хотелось поближе взглянуть на пестрых рыб с прозрачными, словно кружевными плавниками, но он не успел рассмотреть их. Камни, лежавшие рядом, перехватили все его внимание. В них было что-то замечательное. Продолговатые, грубо обточенные, они будто намекали своими очертаниями на руку человека, когда-то сжимавшего их. Даня взял один из камней, повертел его и всей ладонью почувствовал, что камень и в самом деле обточен по руке.
— Кремневое оружие, — небрежно сказала Елена Серафимовна. — Ему двести тысяч лет от роду.
Робко, не смея вздохнуть, Даня положил камень обратно на стол.
— Так. Чем могу быть вам полезной, мальчик?
— Да вот лом… Только я, наверно, не во-время пришел: вы заняты. — Он указал на раскиданные по столу листки.
— Да. Пишу одну небольшую работу.
— Работу?.. Про что?
— Как бы вам это сказать… В общих словах — о роли труда в развитии человека… Камни, которые вы трогали только что, нашли мои ученики — археологи — во время экспедиции под Курском. Моим ученикам удалось собрать интереснейшие материалы…
— Ученикам? Вот этим? — И он указал подбородком на дверь.
— Нет, — улыбнувшись, ответила она. — Среди моих сегодняшних гостей только один археолог.
— Кто?
Она засмеялась:
— Ким. Кореец. Вы, наверно, заметили его?
Даня кивнул.
— Но когда-то, когда им было лет по тринадцати-четырнадцати, ну столько примерно, сколько вам сейчас, Озеровский и Лаптев тоже были моими учениками. Они начинали с археологии…
— А чем же кончили?
— Ну, они еще далеко не кончили, они молоды. Но каждый нашел себе дело по душе. Озеровский — индонезист. Понимаете, он изучает Индонезию. А Лаптев — палеонтолог.
Даня кивнул головой. Это слово навеки теперь врежется ему в память. (Надо будет все-таки завтра спросить Александра Львовича, что оно значит.)
— Если вам все это интересно, приходите как-нибудь ко мне в музей Петра Первого. В отдел археологии. Я вам обо всем расскажу.
— А можно? — тихо спросил он.
Она засмеялась:
— Конечно, можно. К нам приходит очень много ребят.
— Спасибо, — сказал он почти беззвучно и стал пятиться к двери.
— Постойте, но ведь вам же нужен был металл?
— Да уж ладно, все равно!
Она взяла его за локоть, постучала о стену пальцем негромко позвала:
— Машенька!
«Внучку зовет, — подумал Даня, и ревнивое любопытство заставило его обернуться к двери. — Вот счастливая — живет с такой бабушкой!»
В дверях показалась Машенька. Но это была вовсе не девочка, а старушка в большом белом фартуке и мягких шлепанцах.
— А нет ли у нас цветного металла, Машенька? — неопределенно и как бы даже робко сказала Елена Серафимовна.
— Чего? — Старушка в фартуке поджала губы и бросила быстрый взгляд на Даню. — Какого это цветного?
— Ну, Машенька… ну, какие-нибудь кастрюли медные, старый утюг электрический…
— Нету! — отрезала Машенька. — В блокаду отдали все как есть. Но, может быть, скажете — новый утюг отдать? Что ж, отдам. Дело ваше.