Отрочество
Шрифт:
Вот об этих-то давних, поза-позапрошлогодних снегах вспоминал молодой учитель, внимательно глядя на школьный двор.
А Яковлев между тем тоже закончил переписывать. Задев на ходу крышку парты, он подошел со своим листком к учителю, занятому воспоминаниями о щебете птиц.
Учитель вздрогнул, глянул рассеянно на переписанный Яковлевым листок, взял его в руки и вдруг сказал:
— Даже переписать
В классе стало так тихо, что слышался шорох страниц.
Яковлев боком присел на парту. Он не смел поднять глаза на товарища. Он знал, что это первая тройка в жизни Петровского.
Когда молчаливый, хмурый Петровский и растерянный, истерзанный Яковлев молча шагали по коридору к раздевалке, их остановил Александр Львович:
— Вот что, друзья, попрошу вас зайти в учительскую. Я задержу вас ненадолго, минут на пятнадцать.
Яковлев и Петровский переглянулись, сделали крутой поворот и зашагали по коридору в обратную от раздевалки сторону, туда, где был живой уголок, географически кабинет и учительская.
— Заходите, ребята, — сказал, нагоняя мальчиков Александр Львович (сказал так приветливо, как будто бы приглашал их в гости).
Они вошли.
— Садитесь.
Сели.
Александр Львович прошелся раза два по комнате, потом остановился против Яковлева и посмотрел на него внимательно и заинтересованно.
Яковлев засопел: «Сейчас спросит, зачем я списывал, как будто бы сам не понимает!»
Но Александр Львович спросил совсем о другом.
— Яковлев… — сказал он, опуская глаза (наверно, ему было стыдно за него, за Яковлева), — Яковлев, не будете ли вы любезны объяснить мне, что у вас сегодня, собственно, произошло в физкультурном зале? Зачем вам понадобилось выманить ключ у школьной сторожихи, проникнуть тайком в физкультурный зал и выбить стекло?
— Но я же не выбивал!
— Хорошо. Допустим. А отчего вы пришли без книг, не потрудившись хоть сколько-нибудь ознакомиться с заданными уроками?
Яковлев молчал.
— Так, так… — сказал Александр Львович. — Ну что ж, передайте матери, что я жду ее. Мы все обсудим втроем и попытаемся вместе найти ответ. До завтра, Яковлев! А вы, Петровский, не уходите. Да и вы, Яковлев, подождите еще несколько минут. Я хотел бы, чтобы вы послушали наш разговор.
Видите ли, Петровский, я высоко ценю настоящую дружбу, ее верность и самоотверженность. Однажды, кажется в сорок третьем году, на фронте мы с трудом добрались до чужой землянки и попытались там кое-как обогреться. Нас было трое: я, сержант и девушка-санинструктор.
В огонь упала портянка этой девушки. Упала и, разумеется, сгорела наполовину. Пустяк — портянка! Но в тех местах, понимаете сами, не было АХЧ. Вы знаете, что такое АХЧ? Административно-хозяйственная часть.
Мы собрались идти. Девушка стала робко натягивать мокрый сапог на босую ногу.
А на дворе было очень холодно. Тундра, понимаете, ноябрь месяц. Хозяин землянки, подумавши, снял сухие портянки со своих ног и отдал их девушке-санинструктору. А там, как я уже говорил, не было АХЧ.
Вы скажете: так ведь он оставался! Да, на час-другой. Тот, кто живет в землянке на переднем крае, не слишком много времени проводит в тепле.
Мне часто случалось видеть в бою, что такое дружба двоих людей, связанных единым делом, двоих… ну, в общем, двоих уважающих друг друга товарищей. Я видел, понимаете ли, как, обливаясь кровью, один выносил из боя другого.
Из боя! Понимаете ли, Петровский? Речь идет о бое. О том времени, о минуте, когда решается вопрос победы и поражения, жизни и смерти.
В данном случае боя не было. Яковлев даже не попытался его вести. Он заранее сдался и без всякой борьбы преспокойно улегся на обе лопатки.
Вы волокли его за собой, а он при этом легонько сопротивлялся. Быть может, в вашем понимании этого слова. Петровский, это и есть товарищество? — Александр Львович внимательно посмотрел на Сашу.
Саша молчал.
— А вас, Яковлев, я вот о чем хотел спросить. Джигучев мне показывал текст вашего письма в райсовет. Идея этого письма, кажется, принадлежала вам? Вы там очень справедливо писали о том, что плохие отметки Мики и Леки сильно снижают учебные показатели вашего звена. Вы объясняли их двойки тем, что у Калитиных плохие домашние условия. А вам что мешает учить уроки, Яковлев? У вас тоже трудные домашние условия?
Яковлев молчал.
— Ну что ж… — И Александр Львович невесело усмехнулся. — Молчите? А я, признаться, надеялся, мальчики, что у нас получится разговор по душам. Вышел не разговор, а речь. Ну что ж, оратор высказал свои мысли при молчаливом неодобрении аудитории… Ступайте. Больше нам говорить не о чем.
Петровский смущенно встал и поплелся к выходу. Яковлев поднялся было и пошел за ним, но, уже взявшие за ручку дверей, не выдержал и сказал, задохнувшись:
— Это не он, это я… все я!.. Несправедливо, Александр Львович!
Александр Львович, склонив голову набок, посмотрел на Яковлева.
— Что несправедливо? — спросил он.
— А то… Сами знаете… — тяжело дыша, ответил Яковлев. — У него не было никогда никаких ошибок. Это я его подвел… За что же тройка? Мне хоть единицу, хоть ноль… Но ведь это же, это…
— Молчи, Данька! — сердито сказал Саша и быстрым шагом зашагал по коридору.
Яковлев смотрел, моргая, на Александра Львовича.
Тот стоял посередине учительской, задумавшись, опершись рукой о стол. Лицо у него было грустное. (Неужели же иногда бывает плохо и учителям?..)
Вид этого лица, вдобавок ко всем сегодняшним злоключениям, вверг Яковлева прямо-таки в пучину отчаяния. Губы у него задрожали.
— Даня, — сказал Александр Львович, взяв Яковлева за плечи и тихонько притянув его к себе, — ну что с тобой? Что случилось, скажи? Ты, кажется, просто нездоров?
И Яковлев узнал знакомый, привычный голос учителя, тот самый, которым он говорил, когда они оставались с глазу на глаз.
— Я… я здоров! Я здоров исключительно! — гаркнул Даня, вырываясь из его рук, и выбежал в коридор.