Отрочество
Шрифт:
А ловкие руки ученого извлекали один за другим серые, красноватые и черные камни из принесенных мальчиками мешков. Мальчики говорили наперебой: «спериферы», «краниа», «головоногий моллюск»…
— Молодцы! — одобрительно покачивал головой Борис Николаевич. — В общем, мне, видно, придется помочь вам только в возрастной квалификации. Когда выставка?
— К ноябрьским, — ответили мальчики хором.
И тут вдруг произошло нечто непредвиденное.
Не поднимаясь с пола, Борис Николаевич круто повернулся,
— А ты что же? Открывай, — сказал он и сам ловко и быстро развязал веревочку, стягивавшую Данин мешок. Развязал, запустил в мешок руку и вытащил оттуда… печную заслонку.
Стало тихо. Оседая, тоненько звякнул мешок.
— Ага… — сказал задумчиво Борис Николаевич.
Мальчики прыснули.
С такой глубокой серьезностью, что ни один мускул не дрогнул у него на лице, Борис Николаевич подошел к свету и стал внимательно разглядывать заслонку.
Коршунообразный сразу подхватил эту игру. Ни о чем не расспрашивая, он взял левой рукой заслонку из рук Бориса Николаевича и прищурился:
— Гм… интересный экспонат… Определяю как печную заслонку. Борис, а? Как по-твоему?
— Пожалуй… — пожимая плечами, задумчиво подтвердил Борис Николаевич. — Хотя, с другой стороны…
— С другой стороны… — и коршунообразный, взяв заслонку, совершенно серьезно перевернул ее на другую сторону, — с другой стороны — следы долгого служения человечеству в виде сажи, копоти и прочего… Редчайшая находка… Немедленно передать в музей. Мечта доисторического человека. Сидел у костра и думал о заслонке. Вот именно о такой!
Борис Николаевич кивнул:
— Угу!
Они переглядывались, поднимали брови, смотрели друг на друга. Их лица выражали глубокую сосредоточенность.
Было видно, что им не впервые разыгрывать спектакли. Зрители хохотали до упаду.
Наконец Борис Николаевич не выдержал, махнул рукой и тоже засмеялся. Он смеялся, зажмурив глаза, задрав кверху голову; кончик завившейся наподобие вопросительного знака бороды сотрясался в такт его беззвучному смеху. Не смеялся один Даня. Он стоял, багрово-красный, опустив голову, выпятив губы. Борис Николаевич видел его сердитое лицо, отворачивался… и все-таки продолжал смеяться.
И вдруг, вне себя, со слезами в голосе, Даня сказал:
— Подумаешь!.. Закопались! Камни, камни… А наша школа для пятилетки! Мы, мы… Мы — лом! Цветной!
— Что ты сказал? — раздувая ноздри, спросил один из мальчиков. — А ну, повтори!
— И повторю, — сказал Даня.
— Ты сказал — «камни»… Ребята, он сказал — «камни»… Довольно стыдно тебе! А ты знаешь, что такое палеонтология?.. Ага, не знаешь, так молчи! Ты знаешь, что по головоногому моллюску определяют залежи нефти, а? В Баку. Губкин. Ага, не слыхал? «За-ко-пались»! Газеты, газеты надо читать. Не знаешь, так молчи…
Он надвигался на Даню, выставив вперед голову.
— Я тебе дам задираться! — тонким голосом ответил Даня и, тоже выставив вперед голову, пошел на своего противника.
Увидев это, коршунообразный сейчас же встал со своего места.
Даня был в ярости, но все-таки заметил, что правый рукав его пиджака пуст: у него не было правой руки.
— Так, так, — садясь верхом на стул и размахивая левой рукой, как будто дирижируя ею, командовал коршунообразный. — Фролов, отойди — ты мешаешь! Уберите-ка стул у них с дороги…
Он был в восторге.
— Озеровский, брось, — сказал Борис Николаевич и оттащил в сторону Даниного противника.
Встав со своего места, китаец вежливо взял за плечи рвущегося в бой Даню. Его тонкая желтоватая маленькая рука неожиданно оказалась очень сильной. Она сразу лишила Даню возможности наступать. Поднялся шум. Все говорили и кричали разом. Слышалось:
— Газеты надо читать!
— А без меди ты бы при коптилке, при коптилке сидел!..
Спокоен был только Озеровский. В его светлых глазах прыгали веселые искры.
И вдруг распахнулась дверь. Оттуда вышла и остановилась на пороге старая женщина. Ее желтовато-седая голова повернулась в сторону Озеровского. Лоб был перехвачен черной бархатной ленточкой, седые кудри, аккуратно разделенные пробором, взметнулись по обеим сторонам ленточки, когда она повернула голову. От ее лица, обрамленного свежим и светлым воротничком мешковато сидящего темного платья, от ее плотной и даже немного грузной фигуры веяло опрятностью и какой-то скромной, спокойной деловитостью. Маленькая розовая рука опиралась на палку с резиновым наконечником.
— Что здесь, собственно, происходит? — с интересом спросила она и посмотрела вокруг своими голубыми, поблекшими от возраста глазами, вправленными, как солнце в лучи, в целую сеть тончайших морщинок.
Озеровский вскочил со стула. Почтительно стояли рядом китаец и Борис Николаевич. Притихли мальчики.
— Небольшой турнир, Елена Серафимовна, — ответил Озеровский, — турнир в защиту двух направлений: теоретического и практического. Борцы — товарищ Микеладзе и товарищ…
— Яковлев, — глядя исподлобья на Озеровского, сказал Даня.
— Но разве вы не знаете, Озеровский, что теория и практика неразделимы? Турнир, по-моему, неуместен, — чуть улыбнувшись, сказала женщина. — И, кроме того, нельзя ли немного потише? В этой квартире, дорогие гости, есть один человек, которому время от времени все же нужно работать.
— Простите, Елена Серафимовна! — с отчаянием в голосе сказал Озеровский. — Это я больше всех виноват. Как всегда, я… Ну, хотите, оттаскайте меня за уши или выдерите у меня чуб.