Отрочество
Шрифт:
— Нет, брат, — говорил Озеровский, — нет, так дело не пойдет, такой шуруп держать не будет…
«Бу-бу-бу…» — неясно отвечал голос Андрюшки.
Она вошла в комнату. Он сразу встал. Лицо у него сделалось счастливое и растерянное.
— Привет, Зоя Николаевна!
Она едва взглянула в его сторону, едва поздоровалась.
С его лица сейчас же слетело выражение веселости.
— Что-нибудь случилось, Зоя Николаевна? — спросил он встревоженно.
— А что должно было случиться? — пожимая плечами, сухо ответила она.
Она прошла широкими
На душе было смутно, тревожно…
Она ходила по комнате, не глядя ни на брата, ни на Озеровского. Взяв с подоконника тарелку с холодными котлетами, присела к столу и стала сердито есть. Поев, подошла к окну, поставила тарелку на прежнее место, прижала к холодному стеклу лоб и задумалась.
— Зоя Николаевна!
Она не ответила.
Но он все еще не уходил. У себя за спиной она чувствовала какое-то движение. Он топтался около порога.
— До свиданья, Зоя Николаевна.
— Привет.
— Иван Витальевич, Иван Витальевич! Да не обращайте вы на нее внимания! — завопил Андрюшка, и она услышала, как он, топоча, бросился за Озеровским по коридору.
Она стиснула губы, но не обернулась.
Стукнула дверь в передней. Ушел.
Андрюшка вернулся в комнату сердитый и красный:
— Дружить нельзя, дружить не дает… Как придет — так хоть из дому на улицу убегай!
Он собрал в охапку свои учебники и, толкнув коленом дверь, ушел на кухню.
Жаловаться пошел! Ну, конечно, там его пожалеют…
Не только Андрюшка — все в квартире неожиданно полюбили Озеровского. Он колол тете Насте дрова своей единственной рукой, помогал ей топить печку и называл ее не иначе, как «мамаша»; рассказывал сказки ее трехлетней внучке Лизушке, научил девчонку плясать трепака, петь арию из оперетты «Сильва», и всем это почему-то очень нравилось, Озеровский подружился даже со стариком-токарем из крайней комнаты слева, играл с ним в шашки и беседовал о сельском хозяйстве, а старичок был родом из-под Полтавы и очень гордился, что теперь в тех местах колхоз-миллионер.
«Приятный, очень приятный молодой человек», — отзывался об Озеровском старик-токарь.
Зоя презрительно пожимала плечами. Но никто ее не поддерживал. За спиной у нее шушукались и вздыхали. Все были на стороне Озеровского.
Вот и сейчас, когда она вошла в кухню, Андрюшка тоже шептался с тетей Настей.
Она вошла, и стало тихо.
— Ясно, — обращаясь к стенке, сказала тетя Настя. — Ясно, бывает и такой человек, с которым лучше не связываться. Приходит в дом гость, солидный, непьющий, парнишке внимание оказывает — учебники, то да се. Так нет чтобы чаем напоить. Другая бы, может, печенья купила, скатерку у меня получше взяла. А эта… Тьфу! Да я бы на его месте… да в жизни бы я сюды не ходила! Да чтоб оно сгорело — не стала бы ходить…
— В чем дело? — коротко спросила Зоя.
— В шляпе, — не растерявшись, ответила тетя Настя.
— Котлету пожалела! — угрюмо пробубнил Андрюшка. — Котлету ей жалко.
— Котлету?.. Какую еще котлету? — растерянно спросила Зоя.
И вдруг рассердилась до того, что даже растеряла все слова.
До трех часов ночи просидела Зоя Николаевна у кухонного столика, разложив перед собой учебники.
Каждую ночь она занималась вот тут, за кухонным столом, чтобы не зажигать в комнате свет и не мешать Андрюшке спать. Подолгу сидела на кухне одна, окруженная тишиной ночи, и, случалось, иной раз засыпала, уронив голову на руки, или задумывалась, что еще хуже.
Но на этот раз она отчего-то совсем не могла сосредоточиться, не могла прочесть ни одной страницы. То ей вдруг вспоминались отчаянные, растерянные глаза Яковлева, то надутое лицо Андрюшки, то Озеровский, который грустно топчется у нее на пороге. Если ее дела пойдут этак и дальше, она за десять, за сто, за тысячу лет не кончит институт!
И пусть бы хоть дома не вмешивались… «Непьющий, солидный…» Какое им дело?
В соседней комнате пробило три. Просидев бесполезно чуть ли не всю ночь у кухонного стола, Зоя Николаевна встала, с досадой отодвинула учебники, на цыпочках вошла в комнату и, не зажигая света, усталая и недовольная собой, легла спать.
Утро. Прозвенел будильник. Проснувшись, она посмотрела полусонными, широко раскрытыми глазами на цифры, чуть светящиеся в полумраке, с раздражением слушая, как будильник верещит, слегка вздрагивая и даже подпрыгивая.
Что-то случилось вчера… Но что? Ах да, этот сбор…
Она протянула руку и быстро нажала на верхнюю кнопочку будильника. Треск смолк. Но Зоя знала: если оторвать руку — будильник опять затрещит, и тогда проснется соседка.
Те несколько секунд, когда схваченный ею будильник готов был выпрыгнуть из сжатой руки, чтобы продолжать свое верещанье, она могла позволить себе подремать, прижимая его к себе.
На ночном столике Зои Николаевны лежала общая тетрадь с надписью: «Развивать волю».
Сегодняшнее число начиналось по расписанию так:
а) Когда зазвонит будильник, сразу спустить ноги с кровати.
Она спустила ноги с кровати, поставила на стол утихший будильник и подошла к окну.
За окошком во дворе была темень, снег…
Поднимая штору, Зоя Николаевна все еще спала. Спала стоя. «Одеться, сейчас же одеться!» — говорила она себе, готовая свалиться на кровать и уснуть.
Вторая строка расписания в тетрадке «Развивать волю» гласила:
б) Печку топить немедленно.
Одевшись, она подошла к печке, в которой лежали заготовленные с вечера дрова, и, присев на корточки, чиркнула спичкой. Огонь лизнул бересту, и клочок коры свернулся в трубку, затрещал и вспыхнул.
Надо было закрыть дверцу печки, чтобы увеличить тягу. Она прикрыла ее, но сразу, не удержавшись, открыла опять, греясь у робкого еще тепла, следя за движением огненных языков.
Но пришлось оторваться и от этого.