Отрочество
Шрифт:
Она перевела дыхание.
Отец внимательно посмотрел на мать.
— Что же вам ответить? — сказал он серьезно Елене Серафимовне. — Вы учитель… Если вы находите, что это будет ему полезно, мы, конечно, даем согласие. Правда, мать?
Яковлева торжественно и молча кивнула.
— Ну, вот видите, Даня, — сказала Елена Серафимовна. — Вы, оказывается, волновались зря. Все так просто…
Даня низко опустил голову. От растерянности, счастья и неожиданности он покраснел как рак.
Еще сегодня, еще десять — нет, двадцать минут
— Вот что значит, оказывается, настоящий учитель! — тихо сказал отец, как будто бы отвечая Даниным мыслям. — Ему ни времени не жаль, ни сердца… — И вдруг, оживившись, другим голосом добавил: — Я, видите ли, и сам преподаю немного, но…
— Папа!..
— Что с вами, Даня? — спросила Елена Серафимовна.
— Слова сказать нельзя, — вздохнула Яковлева у столика с электрической плиткой.
Отец посмотрел на сына и лукаво прищурился.
— А как же! Твой батька тоже преподает. По субботам. Очистил себе уголок в цеху. В канцелярии, знаете, неудобно. Я лекальщик, видите ли. Наша работа такая — требует верстачков…
И он снова задумался, протянув вперед опрокинутую вверх ладонью руку со сжатыми пальцами.
— Расскажите, прошу вас, — с искренним интересом попросила Елена Серафимовна.
Яковлев улыбнулся.
— Работа, знаете, у нас точнейшая: лекало, — повторил он и разжал пальцы. — Плохой лекальщик будет даже и не лекальщик. Части хрупкие, вроде бы часовых колесиков. Тут требуется терпение, терпение и опять терпение. Да и навык, кроме того. И вот вам одной скажу: бьюсь с ребятами, а передать мастерство свое не могу. Здесь лежит, — он ударил себя ладонью в грудь, — а отдать не умею. И знаете, ведь не только умом понимаю, что надо отдать. Как же так, дескать, без новых лекальщиков? Специальность необходимая, это и всякий понимает. Нет, руками, телом, кожей хочу отдать, а не могу. И мучаюсь. И сам становлюсь сварливым. Ну, а сварливость мне эта, знаете, не по характеру.
Елена Серафимовна понимающе кивнула головой.
Ободренный ее кивком, отец продолжал с новым жаром:
— Хорошо, а как же тут быть? Легко отдать… ну, пиджак, ну, куртку, часы… — Он обворожительно рассмеялся. — А разум, навык как передашь? Что ни говори, а опыт каждому надо купить своими ошибками. Не отдашь по наследству, как старый пиджак. Вот и выходит, что учить человека — задача труднейшая: бери, мол, все, что я накопил, совсем бери и забудь, что оно мое… Как свое бери! Вот оно дело-то какое!
Елена Серафимовна переводила глаза с отца на Даню и опять на отца. Лицо у нее было серьезное.
— Да, да, — сказала она наконец, обратившись к Яковлеву-отцу, — у вас настоящие, глубоко педагогические мысли.
Он ответил ей растроганным и благодарным взглядом.
Его трогали ее скромность и сердечность. Голубые, выгоревшие от возраста, впаянные в морщинки глаза глядели умно и спокойно. В них было доброе любопытство. Такой простой, такой приветливой и доступной оказалась наука, пришедшая в гости к его тринадцатилетнему сыну.
А разговор между тем разгорался. Отец был прекрасным слушателем: любознательным, почтительным. Рассказывать ему было радостью. Он с юношеским любопытством, похожим на любопытство своего мальчика, расспрашивал ее, как организуются археологические экспедиции, как перевозят найденные предметы, по каким признакам определяют их возраст… Его восхищали прозорливость и кропотливое терпение археологов. Услышав, что при раскопках пользуются не только лопатами и совками, но даже иголкой и акварельной кисточкой, он неожиданно пришел в такой восторг, что вскочил с места и раза два прошелся по комнате, потирая руки.
Даня был счастлив. О нем забыли. Елена Серафимовна и его отец беседовали, как старинные приятели.
Между тем на столе появилась знаменитая фруктовая ваза с домашним печеньем.
— Мать, вишневочки ради такого случая, — улыбаясь, сказал отец. — Как-никак, а летом отправляем мальчика в первое дальнее плавание.
— Вишневочки? Я с удовольствием, — радушно ответила мать.
На столе появился графин и четыре рюмки.
— Извините, так скромно… — сказала Яковлева.
— Право, я причинила вам столько хлопот! — ответила Елена Серафимовна.
— Что вы, что вы, какие тут могут быть хлопоты! — И мать отошла к столу с электрической плиткой.
Елена Серафимовна пристально рассматривала ее. Большие карие глаза, смуглая кожа и невысокий, но открытый лоб были хороши. А между тем и лицо и вся женщина были странным образом не освещены, словно дом без света в окошках.
И вот хозяйка села к столу и потянулась за графином. Не торопясь разлила вино по рюмкам. Первой наполнилась рюмка гостьи, потом — рюмка отца и третьей — рюмочка сына. Рука с графином, потянувшаяся к его далеко стоящей рюмке, чуть дрогнула. Рюмочка переполнилась до краев, и, выкатившись, красная капля упала на скатерть.
Последней она налила себе — полрюмки.
Наступило короткое молчание. Стало слышно потрескивание сверчка на печи, то-бишь тиканье часов над жарко натопленной печкой.
— Ну что ж… — сказал Яковлев значительно. — За наше будущее — за молодежь!
— За нашу замечательную молодежь! — добавила Елена Серафимовна и осторожно протянула вперед рюмку, чтобы чокнуться с хозяевами.
Чокнулись. Выпили.
Младший Яковлев благодарно и растроганно посмотрел на Елену Серафимовну поверх своей опустевшей рюмки. Яковлев-отец потянулся к графину и снова налил.