Отрочество
Шрифт:
Можете быть уверены, Даня, это было ей очень, очень нелегко. Она несомненно самолюбивый и гордый человек. Когда вы вырастете, вы поймете и не раз, быть может, пожалеете, что не чтили мать, как она того заслуживала.
Редко мне доводилось за долгий мой век видеть женщину такую скромную, терпеливую, беззаветно преданную тем, кого любит, и так мало требующую для себя.
У вас есть все основания, Даня, гордиться матерью — гордиться ею не тем тщеславным чувством, каким гордятся сыновья своими блестящими, достигшими внешнего успеха матерями.
Да, да, дружок, не раз, быть может, сожмется ваше сердце, когда ее уже не будет подле вас. Вы с болью вспомните о теплом слове, на которое поскупились для нее, и о простой ласке, которая бы ее так обрадовала.
Но вернемся к делу. Ваша матушка рассказала мне, что вы поссорились со своим товарищем. Она не могла мне объяснить истинную причину вашего раздора — ведь вы не захотели ей довериться. Но тем не менее я решаюсь спросить вас: многого ли стоит дружба, если она не выдерживает первого испытания?
Не знаю, доводилось ли вам что-нибудь читать о дружбе Маркса и Энгельса, Герцена и Огарева. Но если вы даже и не читали еще, то слышали об этом много, не правда ли?
Так вот, позвольте вас спросить: что было бы, если бы, скажем, Герцен и Огарев поссорились и разошлись в ранней юности по какому-нибудь ничтожному поводу? Какая бы это была потеря не только для них, но и для нас!
Или, может быть, вы думаете, Даня, что на протяжении целой жизни у них не было ни одного повода для раздора? Напрасно, дружок. Чего-чего, а поводов для этого всегда бывает много.
Отношения людей — и замечательных и самых простых — сложная вещь, и от каждого из нас требуется много внимания, уважительности и душевной чуткости для того, чтобы не обижать наших друзей.
Помните сказку Андерсена о Герде и Кае? В глаз Каю попал осколок кривого зеркала, и одного ничтожного осколка оказалось достаточно, чтобы потускнел весь мир вокруг него. Это сказка о дружбе, по сути говоря…
Простите, дружок, что я взяла на себя смелость непрошенной вторгаться в вашу жизнь. Нет, не то чтобы в глаз мой попал осколок кривого зеркала — я просто желала бы видеть вас много лучше, чем вы есть на самом деле, — такой уж, как видите, я честолюбивый друг и человек.
Итак, до скорого свидания, на которое я рассчитываю и которого буду ждать терпеливо.
Ваш друг Елена Серафимовна».
…Теперь это уже не был тихий шопот букв. Словно живая стояла она перед ним, заглядывая в его глаза своими умными старыми глазами. Ему казалось, что он слышит ее дыхание, звук ее ударяющейся о ступеньки подбитой резиной палочки.
В отчаянии он закрыл кулаками глаза. Можно было подумать, что весь мир ополчился сегодня против него, чтобы доказать ему, что он негодяй.
Что делать? Упасть на лестницу, уткнуться головой в самый пыльный и грязный угол? Сгинуть и провалиться, чтоб никому уж никогда не нужно было ходить к ней жаловаться на него?..
Упасть?.. Забиться в угол?.. Нет!.. Он топнул мягкой подошвой валенка и упрямо сжал зубы. Нет, нет, тысячу раз нет! Он им докажет. И ребятам и всем… Они увидят, с кем имеют дело…
Неожиданно для самого себя он вдруг засмеялся от сознания внутренней силы и предстоящего ему торжества. Отчаяние сменилось веселым вдохновением.
Прыгая через две ступеньки, Даня перешагнул лесенку, которая отделяла его от дверей в их квартиру. Рука привычно протянулась к звонку и нажала кнопку — раз, другой, третий. За дверью послышались торопливые, бегущие шаги. Он узнал их сразу, так же как она узнала его звонок.
Дверь отворилась.
— Мама!..
Она оттолкнула его и всхлипнула. Но это не смутило его. Он побежал по коридору, тяжело переваливаясь в отцовских валенках.
Вид комнаты, в которую он вошел, потряс его самого. Одеяло валялось на полу, вещи, извлеченные из шкафа, были раскиданы по стульям, дверцы шкафа раскрыты настежь…
У стола сидели две девочки, и на столе перед ними стоял патефон.
Считая, что моральная поддержка — дело уж не такое спешное, Таня и Вера решили сперва поглядеть на лыжный кросс, а потом уж забежать домой за патефоном и поддержать больного Яковлева. Но, войдя в квартиру, они застали только метавшуюся по комнате мать. Больного не было — он исчез. Должно быть, не выдержав одинокого лежания в кровати, мальчик оделся и удрал.
Девочки чувствовали себя глубоко виноватыми. Может быть, если бы они пришли во-время, этого бы не случилось.
Они видели, что мать Яковлева в отчаянии еле удерживает слезы.
— Нет, вы правда не знаете, куда он ушел? — спрашивала она у них.
— Честное пионерское, не знаем, — отвечали девочки и в смущении переглядывались друг с другом: оставаться было неловко, а уйти — бессердечно.
Уже целый час они сидели тут, не зная, на что решиться.
Яковлева то входила, то выходила из комнаты, оставляя их одних. Она звонила кому-то по телефону, подходила к двери на лестницу и, приоткрыв ее, подолгу стояла на пороге. Потом, тяжело вздыхая, возвращалась в комнату и, недоверчиво взглянув на них, в сотый раз спрашивала:
— Нет, вы правда не знаете, где он? — и снова выходила.
Девочки только искоса поглядывали друг на дружку и покусывали губы.
И вот наконец громко и отчаянно зазвенел звонок. Дверь отворилась. В комнату, тяжело дыша, вошла мать, а за нею вбежал мальчик — очевидно, тот самый… (Ну конечно, тот — Таня узнала его.) Щеки у Дани горели. Он сбросил на стул пальто и шапку, а сам, не замечая девочек, кинулся к матери.
— Мама, мамочка! — кричал он, словно она была глухая. — Ты испугалась… Но правда же я нечаянно. Я, понимаешь, никак не мог… Я, понимаешь, хотел уехать в Парголово, но не было денег… и потом я…