Отрочество
Шрифт:
«Не беспокойся, — сказала мама. — Он пройдет сквозь трубу и вылетит куда-нибудь на кухню. Там его вымоют, и он опять будет как новенький».
Мама была хитрая. Она знала, конечно, что шар лопнет в трубе, но решила скрыть от него это несчастье.
Они долго стояли на углу, взявшись за руки, и смотрели вслед шару.
Потом ему стало скучно стоять, и он потерся шапкой о мамино пальто. Была весна, но не такая, как здесь, а такая, как бывает на юге.
Они с мамой стали бегать по бульвару. Они бежали навстречу друг дружке. Он широко растопыривал руки и отбегал от нее. Потом он
На углу бульвара стоял памятник дюку де Ришелье.
«Куда ты дел мою сумочку, или перчатку, или книгу?» — говорила часто мама.
Он отвечал, что не брал и не видел.
«Так кто же брал? — говорила она не задумываясь. — Дюк, что ли, Ришелье?»
Она вообще любила-таки поминать этого дюка. Он бил всегда виноват…
Саша сидел, задумавшись, у окна библиотеки. Его воспоминания разматывались потихоньку, как упавший на пол клубок. Стоило только ему покатиться и он перестал быть мягким шариком и превратился в длинную, петлистую нитку.
…Вот мама будит его и говорит, что пора вставать. Сперва он не хочет вставать, но потом догадывается, что они, наверно, пойдут сейчас на Пересыпь, и сам торопит ее.
И вправду они идут на Пересыпь.
Мама несет в одной руке кошелку, а на другой руке у нее бублики, которые она купила по дороге.
Вот и море. Они раздеваются. «Мама, скорей!» Она бежит рядом, шлепая маленькими босыми ножками по мосткам.
Впереди прямо из моря торчат балки — мелкое море отгорожено от большого, глубокого вбитыми в грунт балками, как высоким забором. Но там есть щель. Они с мамой пролезают в щель. Он нисколько не боится моря, только холодно. «Окунайся! — говорит мама. — Возьми и окунись — раз, два, три!» И мама окунается — раз, два, три! Лицо у нее отчаянное, когда она первый раз окунается. У нее поднимаются брови — раз, два, три!
Потом она плывет, оборачиваясь через плечо. Брови у нее все еще приподняты, волосы на шее сильно намокли. Когда волосы подсохнут, они завьются мелкими колечками, она станет лихой, как бес. От соленой воды вся голова у нее станет туго завитой. «Плыви! — говорит мама. — Ну что ж ты?» И она останавливается в воде, растопырив руки. Он подпрыгивает, но не долетает до ее рук, плюхается в воду, и взлетают, отразив солнце, красные, синие и прозрачные брызги.
«Крендель ты, вот ты кто после этого!» — ни с того ни с сего говорит мама.
Он ныряет. Он плывет, крутя под водой руками. Сквозь прозрачную воду видно дно, поросшее какими-то коричневыми тонкими травинками. Оно скользкое. Вот проплывает косячок рыб, серебряных и быстрых. Рыбки маленькие-маленькие. Он протягивает к ним под водой руку, быстро сжимает пальцы, потом осторожно разжимает их… В руке только вода, рыб нет.
«Вылезай», — говорит мама.
И вот они опять на мостках. Теперь на теплом сухом дереве остаются их мокрые следы. Интересно смотреть, как четко отпечатывается на балке нога. Сперва виден отпечаток пятки и пальцев, потом след просыхает, и остается длинноватое пятнышко, но все ж таки видно, что это след ноги…
До чего же хороши утра, когда кожа такая прохладно-свежая после купанья и соленая, если лизнуть языком! Даже виден на коже отблеск соли.
Почему человек в воде такой легкий? Почему так хороши утра, когда человек рядом с мамой?.. На ней такое красивое платье, и волосы совсем уже просохли и завились барашковой шапкой.
Все на нее смотрели, и он тоже смотрел, потому что она была самая красивая, самая хорошая и на руку у нее были надеты бублики с маком.
…А позже, летом, они жили с мамой на даче в Люстдорфе. Жарились на солнце, собирали ракушки, строили из песка крепости и прокладывали туннели, а по вечерам сидели вдвоем на террасе и ждали папу…
За стеклами, за открытой дверью, во всех углах и закоулках, он помнит, было уже совсем темно, и только на столе лежал маленький желтый круг от керосиновой лампы. На ее узкое стеклышко налетали мошки и бабочки.
Иногда по вечерам они с мамой сидели в гамаке, оба босые, тихонько покачивались и смотрели вверх. Небо было высокое, все в звездах. Оно на юге темное, теплое, как будто байковое, и вниз от него бежит тепло. А вот сады там не такие, как здесь, на севере, а хуже: два-три тощих дерева, и трава очень быстро выгорает. Но зато все звенит и стрекочет в ночной тишине, да так звонко, что кажется, будто это желтая жесткая трава ожила и поет.
Они с мамой ловили кузнечиков. В руках кузнечики отчего-то не хотели стрекотать, а светляки — ничего, блестели и в руке. Он собирал их для мамы и приносил на ладони. Она засовывала их в свои кудрявые волосы. Светляки горели из-под завитков маминых волос, как зеленые звезды. А из вишен она делала себе серьги.
…Отца он помнил плохо. Отец работал в райкоме и часто куда-то уезжал. Весной говорили, что он уехал на посевную, осенью — на уборочную, зимой — на лесозаготовки. Мама всегда ждала папу, и поэтому он тоже ждал папу.
На фронте отец был комиссаром дивизии и погиб в самый первый год войны «смертью героя». Так и было написано в письме, которое они с мамой получили с фронта: «Погиб смертью героя».
Но он плохо помнит отца. Почему? Должно быть, потому, что отец был такой большой, а он такой маленький. Наверно, поэтому они еще не успели научиться понимать друг друга. А мама… мама была всегда как будто такая же, как он, — большая (ведь она все-таки была мамой) и в то же время маленькая. Он тоже был и большим и маленьким. Большой — для себя (каждый человек для себя большой) и маленький — для всех других.
Все в нем было для нее интересно и важно. То, что он поцарапал руку (ей было больно от его царапины), то, что он видел во сне огромного человека (ей было страшно его страхом). Когда ему не спалось, она подходила, клала руку ему на щеку, и сразу становилось хорошо — ни от чего, а так просто, оттого что она была рядом.
Один раз он пришел к ней в гости на завод.
У мамы на заводе пахло машинным маслом, все там стучало и билось. Мелькали ремни. На станки, на вращающиеся фрезы стекала белая густая жидкость, похожая на молоко. Мама провела его к себе, в застекленную будочку, где на столе лежала крошечная линейка, и быстро размотала на нем шарф.