Отрок. 7 часть
Шрифт:
— Так ты что же, скоро уже и сама сможешь, без материной помощи?
— Еще долго не смогу. — Юлька тоскливо вздохнула. — Тут ведь не только правильно отрезать да зашить требуется. Надо еще и так сделать, чтобы у больного сердце от боли не зашлось, а я пока не могу.
— Как же так? Ты, когда моих ребят на дороге лечила, они вообще боли не чувствовали.
— Боль, Минь, разная бывает, настоящей, самой страшной ни ты, ни твои ребята еще и не чувствовали. И больные тоже разные бывают.
Ребята твои мне легко поддались, а для взрослого мужика я не лекарка, а девчонка сопливая, он мне не верит, а значит и наговору моему не поддастся.
«Да, с анестезией у ЗДЕШНЕЙ медицины проблема, и еще лет семьсот эту проблему решить
— Минь. — Заговорила вдруг Юлька каким-то непонятным тоном. — Как только полегчает, уезжай-ка ты побыстрее в сою школу, не болтайся в селе.
— Юль, ты чего?
— Мужики на тебя сильно злятся, говорят, что Коней стаю щенков на людей натаскал, а ты в той стае вожак. Утром сход был, Корней указывал: кого изгнать, кого оставить. Устинья — жена Степана-мельника — и Пелагея — невестка его, дочь Кондрата — тебя прилюдно прокляли. Устинья совсем ума лишилась, шутка ли — муж и все три сына убиты. А у Пелагеи муж, брат и отец. Бурей их обоих оглушил, прямо кулаком по голове, а мужики раскричались, говорят, Корнея хватать начали… может и врут. Там же Лука Говорун и Леха Рябой со своими десятками конно и оружно были. И твоих три десятка Митька привел, верхом, в бронях с самострелами. Так что, вряд ли кто-то решился рукам волю давать, но горячились сильно. Данила прямо на копье Луке кинулся, рубаху на груди рванул, кричит: «Бей, все равно не жить!».
— А Данила-то с чего?
— А ты не знаешь? Устинья-то — его дочь от холопки. Так что, сыновья Степана-мельника — его внуки, все трое. Он же всего года на три-четыре моложе Корнея, а дочку с холопкой прижил, когда ему еще четырнадцати не было.
«М-да, когда все друг с другом в каком-нибудь родстве, только тронь, и пойдет цепляться одно за другое. Кто ж знал, что сыновья Степана приходятся внуками Даниле? И куда Данила смотрел? Ведь знал же о заговоре!».
— Сам виноват! Знал о заговоре, а внуков не удержал! А, может, рассчитывал снова сотником стать?
— Не знаю, Минь. Говорят Данила у десятников в ногах валялся, просил дочку на поруки взять. Никто не согласился, не любят его. А Пелагея Корнею в глаза поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к тебе воспитать, чтобы не было ему покоя, а под конец жизни, чтобы могилу твою увидел.
— Ну, это мы еще посмотрим: кто чью могилу увидит!
— Уезжай от греха, Минь! Пока ты в доме, ничего не случится, а как поправляться начнешь, уезжай, не задерживайся в селе.
Подстерегут где-нибудь и убьют. Все же понимают: ни Лука, ни Леха Рябой, ни Игнат против Корнея не пойдут. Тихон тоже. А с остальными, если что, ты расправишься. Корней, ведь, ратников друг на друга натравливать не станет, для этого у него теперь Младшая стража есть.
— Не будут бунтовать, ни с кем расправляться и не придется.
— Да, что ж ты непонятливый такой! — Взорвалась возмущением Юлька. — Взрослым ратникам пацанов бояться, это же унижение какое!
Не простят тебе, не забудут, рано или поздно, найдут способ отыграться! Уезжай, Минька, хочешь Христом твоим тебя попрошу? Уезжай! Такой Юльку Мишка еще не видел, кажется, девчонка знала, о чем говорит и напугана была всерьез.
— Да, что ж ты, Юленька… — Мишка притянул Юльку к себе. — Успокойся, уеду я. Как только смогу, так сразу и уеду. У меня скоро еще полсотни ребят появится, крепость достроим, пусть только кто-нибудь сунется… Мишка шептал своей подружке еще что-то успокаивающее, называл ее ласковыми прозвищами, гладил по голове, сам поражаясь всплывшей неизвестно откуда странной смеси нежности и готовности порвать любого, кто нанесет Юльке малейшую обиду. И не было в этом чувстве и намека на сексуальность, хотя по ЗДЕШНИМ понятиям юная
Юлька, пусть еще совсем молодая, но лекарка. Она привыкла проникаться ощущениями больного — по едва заметным признакам определять его настроение и самочувствие, через ее руки прошло, если не все, то большая часть населения Ратного. Она чувствует на эмоциональном уровне общее настроение и, как прирожденный медик, будучи не склонной к панике или преувеличениям, способна оценить настрой селян достаточно объективно. Мишка мысленно расслабился, барьер истаял, и тут же возникло ощущение близости зверя — большого и опасного. Зверь еще не испуган, но уже обеспокоен, еще не разъярен, но уже подобрался и напрягся.
Сразу же родилась и ассоциация — медведь, окруженный собаками.
Охотник еще не подошел, но уже где-то рядом, и собаки только и ждут появления хозяина, что бы накинуться со всех сторон. Каждую их них в отдельности, медведь убил бы или обратил в бегство без особых усилий, с охотником он тоже без страха сошелся бы один на один, но вместе… Убить! Убить вожака стаи, потом перебить или разогнать остальных собак, а тогда уж и с охотником можно разобраться, тем более, что без своих зубастых помощников, тот может и не решиться напасть. Вот он, этот зверь — Ратнинская сотня, и вот он, вожак стаи — сотников внук Мишка, старшина Младшей стражи. Убить или иным способом избавиться от него, и охотник отступит — зверь слишком силен… Деликатный стук в дверь прозвучал, прямо-таки, громом небесным.
Юлька торопливо высвободилась из мишкиных объятий, схватила старую повязку и преувеличенно тщательно принялась ее сматывать. Мишка чуть не выматерился вслух от досады, но сдержался — рядом сидела девчонка, а такую куртуазность, как предварительный стук в дверь во всем Ратном мог изобразить только один человек — отец Михаил.
— Входи отче! — Громко произнес Мишка и подмигнул удивленно оглянувшейся на него Юльке.
— Мир вам чада, я не помешал?
— Нет, отче, я уже закончила. Юлька начала торопливо складывать в сумку лекарские принадлежности, потом спохватилась и, перекрестившись, подошла под благословение. Как бы скептически Настена не относилась — не к религии, разумеется, а к жрецам — соблюдать внешнюю благопристойность она дочку приучила.
— Не спеши, Иулиания, переговорить с тобой хочу… Или тебя больные ждут?
— Нет, никто не ждет, отче.
— Вот и поговорим об отроке Василии. Миша, ты, наверно, тоже о нем со мной поговорить хотел?
— Хотел, отче. — Не стал отказываться Мишка. — Только разговор неприятным оказаться может, ты уж прости, но я за десятника Василия перед Богом и людьми отвечаю, и если с ним беда приключилась, хочешь не хочешь, спрос и с меня тоже.
— В этом ты прав, и спорить с тобой было бы глупо и не справедливо. — Отец Михаил помолчал немного в раздумье. — И что же ты мне сказать хотел?