Отрок. 7 часть
Шрифт:
— А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень… Не мужик матерый — мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться, и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял?
— Гм, я, как-то, и не подумал.
— А ты, Корней, подумал?
— А я-то чего? Кхе… Меня вообще в горнице не было!
— Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал?
— Стерва.
— О
— О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти… пятнистые приходили.
— Значит, напомнил Михайле лишний раз, что на него неизвестно кто охотится? Так?
— Кхе… Выходит, так.
— Как это охотятся, Корней Агеич?
— Да, видишь, Осьмуха, была тут одна история…
— Погодите, мужики, потом истории рассказывать будете. Кто следующий приходил, и с каким делом?
— Сучок приходил. О строительстве говорили, наверно, я не вникал.
— Не вникал он! А про то, что Сучка в человеческом жертвоприношении обвиняют, слыхал? Так вот: Михайла придумал, как это обвинение отвести. Поп отступился, Юлька сама все видела и слышала.
— Кхе! Слыхал, Осьмуха? А ты говоришь: обычный парень.
— Я говорил: испытать надо, а не обычный…
— Замолкните оба, треплетесь, как бабы у колодца. Кто следующий был?
— Юлька твоя, потом поп притащился, потом Алена его уволокла, ты же сама все видела.
— Не все. Если бы я весь разговор слышала, Юльке бы косу оборвала, а попа удавила бы!
— Кхе!
— Да перестань ты кхекать, Корней! Ключницу обрюхатил, девок лапаешь, а, как что, так сразу старик древний! Передо мной-то хоть не выделывайся!
— Ох и язва ты, Настена. Так чего там с попом-то?
— Моя дуреха, Михайле во всех подробностях про то, что на сходе случилось, рассказала. И про проклятие, и про клятву Пелагеи.
— И он после этого их пожалел? Осьмуха, ты слыхал? Они его прокляли, убить поклялись, а он… Вот! Говорил я, чтобы не таскался к попу!
— Про попа и речь. Он Михайлу в пролитии невинной крови обвинил.
Мол передумали злодеи, домой пошли, а он их, невинных овечек, жизни лишил.
— Да ты что, Настена? Так и сказал?
— Да! И в смерти Матрены и Григория тоже Михайлу овиноватил!
— Ну, змей долгополый! Да я его…
— Не трудись. Ему жить осталось до октября, самое большее, до ноября. Весь сгнил изнутри. Да и не о нем речь. Михайлу-то, как раз тогда в первый раз и скрутило. Юлька только и разобрала, что для него несправедливое обвинение, вроде бы, не в новинку стало.
Испугался он чего-то такого… Ни я, ни Юлька не поняли, но для него это страшно оказалось. Так страшно, что мог бы и ума лишиться.
— Погоди, Настена, какое несправедливое обвинение? Кто его когда-то обвинял?
— Не знаю. Но страшнее этого, для
— Кхе… Ой!
— Да ладно тебе, Корней, чего вспомнил-то?
— Был у Михайлы один случай… Может и не то, но больше ничего не припомню. Раненого он добил на дороге в Кунье городище. За пса своего посчитался. Терзал страшно, по звериному. До того случая его только мальчишки Бешеным дразнили, а после того, и среди ратников разговоры о Бешеном Лисе пошли. Может, оно? Как думаешь?
— Может и оно. Попрекал его этим кто-нибудь?
— Не слыхал. Разве что, поп мог.
— Тогда все сходится: за тот случай поп, и за этот случай тоже…
Могло и скрутить. Вот ведь, гнусь христова, а Михайла его любит, но от того и попрек уязвляет сильнее.
— Так зачем же ты его отхаживала сегодня? Пускай бы и загнулся.
— Да не его я отхаживала, а Мишку. Внук-то у тебя упертый — наговорам не поддается. Вот и пришлось дурочку строить: вроде бы на попа наговор кладу, а на самом деле на него. Подействовало — уснул.
— Искусница ты, Настена…
— Да погоди ты, Корней. Самого главного-то я еще не сказала.
Поняла я, что с Михайлой, только вот, чем помочь, не знаю.
— А ну-ка, объясняй. Может, вместе чего надумаем?
— Помнишь, Корней, как у Ласки детей молнией убило?
— Помню, как не помнить… Жалко бабу было.
— А болезнь ее помнишь?
— Ума лишилась. Понаделала кукол и нянчилась с ними, как с детишками: кормила, поила, спать укладывала, песни пела, обновки шила… мужик ее мне плакался, что сам потихоньку с ума сходить начинает, на нее глядя…
— Погоди про мужика, Корней. Ты понял, почему она так делала?
— С ума сошла, почему же еще?
— Нет, Коней, она не хотела соглашаться с тем, что дети ее умерли. Не перенести ей было этой мысли, вот она и придумала себе, что куклы — это ее живые дети. Как бы спряталась от настоящей жизни в выдуманную. Раз есть кого кормить и обихаживать, значит, не было никакой молнии, никого она не убивала… Понимаешь?
— Угу… Когда муж ее кукол в печке пожег, она пошла детей в лес искать, так и сгинула.
— Правильно. Нельзя человека из выдуманного мира силком вытаскивать — добром не кончится.
— А Михайла тут причем?
— Вспомни-ка, как отец Луки Говоруна умирал.
— Так он сам все решил! Он мне тогда так и сказал: два сына в бою полегли, достойно — с оружием в руках. Третий сын в десятники вышел.
Дочек замуж выдал, жену схоронил, долгов нет, хозяйство в порядке — жизнь прожита, помирать пора. Лег и через два дня помер. Чего мы не делали… Даже на слова не отзывался.