Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца
Шрифт:
— Странный вы человек, — сказал Шульман. — Я понимаю, душа ваша болит, вы вложили усилия. Но зачем вам это? Да вы и не знаете, кто убил. Чистые домыслы. Вы хоть с Томашем поговорили? Чувствую, что нет.
— Хотел, но только я появился в усадьбе, как его куда-то выслали. У меня ощущение, Яков Лаврентьевич, что господин Володкович Томаша убьет. Зачем ему вечно бояться единственного свидетеля: вдруг Томаш шантажировать начнет, или проболтается в корчме, или не выдержит пристрастного допроса. Угробит он Томаша, причем в самое близкое время.
— Послушал я вас, послушайте вы меня, — сказал Шульман. — Соглашаюсь, что Томаш мог быть убийцей
— У меня есть одна идея, — сказал я. — Ни Володкович, ни Томаш не знали, где ожидают Северина его приятели. Если допустить, что в десять часов они пришли в усадьбу и видели, как Томаш тащил кого-то из сарая в беседку, то эконома можно напугать и добиться признания. Или, положим, кто-то заметил Томаша в лесу после выстрела. Я переодену пару солдат, научу, что говорить, и разыграю фарс. Авось удастся.
— Но зачем, зачем? — запротестовал Шульман. — Вообразите, в какой конфуз можно попасть. Не вижу смысла. Я жив, вы целы, Красинский вами наказан, двое мятежников вами спасены. Достаточно…
Я слушал Шульмана с тягостью. Совет безразлично воспринять злодейское дело меня удручал. Пожалуй, я хотел от Шульмана и не помощи, я ждал благословения на ответный удар. Но он в эти часы исповедовал покой.
— Убедили! — солгал я. — Пусть бог им судья. Остаюсь на весь вечер.
Но подобно иезуитам, правило которых позволяет считать ложь святой, если мысленно сказать правду, я сказал про себя: "Остаюсь, пока не истечет время поездки Томаша".
Шульман, освобожденный моим согласием от всякой ответственности, запалился, как это всегда бывает с посторонними, пустым, но неистощимым любопытством. Почему Лужин на Шведском холме удовлетворился двумя мятежниками? Как господин Володкович узнал о вызове и месте дуэли? Какую цель он преследовал, высказывая сомнения в самоубийстве Северина? Я объяснял.
— Да, это реально, — отвечал он. — Вы правы, вы правы. У вас чутье, Петр Петрович. Теперь я знаю, где вам предназначено проявить себя.
— Только не говорите, что в сыске, — сказал я.
Отвечая на его вопросы, я уверялся, что догадки мои близки к правде, и одновременно осознавал прочность позиций господина Володковича. Мне воображался суд, господин Володкович под стражей, его последняя речь. "Тяжело было мне, отцу, — говорил он, — решиться на такой поступок, но мною двигал гнев, руководила преданность престолу. Все меры были испробованы: уговоры, отцовские просьбы, угроза проклятия — ничто не помогло. Я молчал, да, я стыдился. Но когда дерзость перешла пределы мыслимого, когда сын мой появился с требованием средств для продолжения безумного мятежа, мое сердце окаменело — передо мною был враг, враг нашего государя, наших святынь. Я виновен. Но поймите меня, господа.
Но, вопреки невеселым предвидениям, я решил взять Томаша в оборот непременно. Мне было важно выйти победителем в той умственной и нравственной войне, которая велась между мною и помещиком Володковичем. Я постановил, что экземпляр рукописного признания Томаша вручу дворянскому предводителю под расписку. А уж какие меры примет дворянство — придет ли с поздравлениями или постарается отнять имение — меня не касается.
Просидев возле Шульмана до одиннадцатого часа, до той минуты, когда вино погрузило его в сладкий сон, я отправился исполнять свой план.
XXXII
Час спустя я и со мной отряд из восьми человек галопом вошли в усадьбу. Двор был пуст, дом тих, только в гостиной светили свечи. На топот и ржание выбежал из дома слуга.
— Эй, братец, где Томаша найти? — спросил я.
— Во флигеле, во флигеле он, — отвечал слуга и добавил странно: — Там и все.
Мы спешились и пошли к флигелю, где жил Томаш. Здесь, у входа, стояли десятка полтора людей, в лунном свете трудно различимых.
— А-а, господин Степанов, — послышался голос Лужина, и он пошел навстречу. — Хорошо, что вы приехали, а то я как раз собирался вашему командиру сообщить.
— Что сообщить? — спросил я.
— О мятежнике беглом, — ответил исправник. — Ведь совсем разбушевался. Днем вашего человека вывел из строя, вечером убил слугу господина Володковича…
Перед глазами моими все исчезло, лишь черное пятно шевелилось впереди. Я пришел в себя от прикосновения руки Лужина. Он держал меня за локоть и удивленно говорил: "Что с вами, господин штабс-капитан?"
— Сволочи! — выдохнул я. — Людоеды!
— Да, головорезы, — сказал Лужин. — Отпетые. Невинного человека. В уме не укладывается. Возвращался домой — жена ждет, семья, а его на дороге двумя выстрелами… Версты не доехал до дома… Полчаса назад мужики привезли… Лежал на обочине, истек кровью.
Вдруг возле нас оказался Володкович, и он говорил:
— Вот, господин штабс-капитан, новая беда на наш дом. Бедный Томаш! Бедные дети, трое детей осиротели…
— Ваш долг позаботиться, — сказал исправник. — Зная вашу доброту, я уверен…
— Разумеется, — ответил Володкович. — Их судьбу мы устроим.
Я повернулся и пошел прочь.
XXXIII
После трех месяцев пребывания в усмиренном крае батарея была возвращена в казармы, и я получил возможность подать в отставку, что сделал немедля.
Не стану описывать тот приятный день, когда я приступил к обязанностям секретаря у этнографа Романова. Наконец-то наклонности мои нашли применение, а работа над материалом, собираемым в летних экспедициях, дала сознание полезности своего дела, сознание, которого со времени обороны Севастополя я не имел.
Минувшим летом маршрут нашей экспедиции лежал по литовским и белорусским уездам. Оказавшись в Слониме, я не удержался махнуть за пятьдесят верст в сторону, чтобы увидеть… не знаю даже что. Просто сердце позвало меня туда, где произошли описанные выше события.